Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Ананий танцует из последних сил, но все так же рьяно и краем глаза следит за производимым впечатлением. Но на него никто уже не смотрит. Тогда он выскакивает из круга, отходит в сторону, утирая лицо красным платком. Улыбка сбежала с его лица, и теперь он вместе с другими смотрит на Николу, но в глазах его — страдание и ненависть. Ананий и на этот раз побежден.

Хоро становится все стремительней, круг все шире. Лица у всех сияют, глаза блестят, танец роднит людей, все кажутся себе добрыми и сердечными. Никола, охваченный каким-то неистовым, молодеческим восторгом, размахивает фуражкой и каждый раз, пролетая мимо Стоила, громко кричит:

— Становись в круг, земляк! Чего раздумываешь?

Он пролетает дальше, волна танцующих — за ним, и Стоил теряет его из виду. Но сквозь толпу солдат ему видно того, кто играет на кавале. Лицо музыканта неподвижно и бесстрастно, будто думы его где-то далеко-далеко отсюда. Звуки спешат, переливаются, мелодия тревожит и волнует. И Стоилу видится то площадь в Брешляне, зима, хоро у церковных ворот, то поляна за селом, и снова хоро, зеленая травка и раскиданная по ней скорлупа красных пасхальных яиц.

Смеркается, на потемневшем небе зажигаются редкие звезды. Только теперь заканчивается хоро, и солдаты расходятся по землянкам.

В эту ночь землякам долго не спится. Свечей у них нет, но в очаге разведен огонь. Землянка вся погружена во мрак, огонь лишь наполовину выхватывает из темноты лица сидящих, остальное тонет в густой, глубокой тени. Никола лежит, облокотившись на руку; Илия, словно младший брат, привалился к нему, положил на него голову. Глаза у обоих широко раскрыты, взгляд задумчив, как у людей, которые услышали что-то волшебное, прекрасное. И в самом деле, Димитр только что кончил рассказывать одну сказку и собирается начать другую. Он сидит против Николы и Илии; рядом с ним — Стоил, совершенно скрытый тьмой. Димитр сидит, поджав под себя ноги, щурясь на огонь, долго сосет цигарку и нарочно растягивает паузу, чтобы насладиться достигнутым успехом и довести внимание слушателей до высочайшего напряжения. Наконец, выпустив облако табачного дыма, он начинает:

— Жили-были два брата, Гудо и Агудо…

Весна незаметно и неуловимо вступила в пору пышного цветения, и зима забылась, как давний и тяжкий сон. Недавно еще пустые и неприветливые, поляны вокруг лагеря теперь весело зазвенели, покрывшись молодой свежей травой. К северу от лагеря — широкая возвышенность. Там проходит железная дорога, а по обе стороны от нее раскинулся лес. Дорогу не так давно починили, и пока лес стоял черный, безлистый, голый, сквозь него ясно был виден каждый проходивший по путям состав. Теперь же долгий перестук колес доносится по-прежнему, но самого поезда уже не видно, и только белые клубы дыма на мгновение прочерчивают его путь над густой кудрявой листвой. Но одно местечко весна разукрасила особенно щедро и расточительно — ту часть долины, что за лагерем. Зеленый ковер лугов расшит здесь пестрым тысячецветным узором. Тут и яркие маки, струящиеся широкими кроваво-красными потоками, и синие васильки, белые ромашки и желтые, как золото, одуванчики. Вкрапленные в светлую зелень, цветы разбросаны вперемежку, как разноцветные пятна мозаики.

Стояли те погожие весенние дни, когда небо ясно и сине, воздух прозрачно-чист, а ласковое солнце греет, не обжигая; дни, которые будоражат, пьянят и рождают неутолимую любовь к жизни. И все же эта весна была необычной: не было птиц, поля были безлюдны и пусты, не видно было стад, не видно пахарей. Едва лишь погода установилась, как возобновились военные действия. Почти ежедневно раздавались глухие, словно подземные толчки, звуки пушечной канонады. Война продолжалась. И никогда еще выстрелы не звучали так зловеще и мучительно жестоко.

Прежде солдаты думали, что это зима задержала их в лагере на такое долгое время. И теперь, хотя на полк была возложена охрана побережья, они смотрели на это как на дело временное и второстепенное и каждый день ожидали приказа к выступлению. Неизвестность выматывала силы, каждый день приносил с собой новые волнения, и казалось, войне не будет конца. Никола стал еще раздражительней, легко выходил из себя и все чаще получал взыскания от Буцова. Но плохое настроение овладевало им, как внезапный припадок, и быстро проходило. В общем, Димитр, Илия и он жили по-прежнему легко и беспечно.

В Стоиле перемена была заметней. Он стал еще молчаливее, избегал товарищей, уединялся. Когда выдавалось свободное от службы время, он уходил из лагеря и часами лежал где-нибудь в поле; глядел на зеленую долину, на густую траву лугов, по которым пробегали темные волны. В родном селе у него тоже был луг, и ему казалось, что его-то он и видит сейчас перед собой. Луг лежит у самой мельницы; весной река становится многоводной, переливается через плотину и заливает весь луг. «Хорошая, должно быть, трава поднялась уже там! — думает он. — Густая, упругая, как тесто. Но это не беда, нужно только почаще точить косу…»

По старой привычке он, как и прежде, примечал то, что помогало ему предсказывать погоду. Перед тем как вернуться в лагерь, он всегда оборачивался на запад: не в тучку ли садится солнце. Или, послюнявив палец, поднимал руку вверх: кожа при этом делается чувствительной и даже самый слабый ветерок ощущается, как легкая, приятная ласка, позволяя безошибочно определить его направление. И Стоил радовался, если ветер дул с востока, с моря. Этот ветер — влажный, легкий, приятный. От него хлеба быстрей поднимаются, становятся густо-зелеными, веселыми.

По вечерам, когда лагерь стихал и в землянке все засыпали, Стоил еще долго не спал. Ему казалось, что он дома, и он сочинял себе всякие дела и заботы насчет пахоты и сева, строил планы, давал указания работникам, обходил стойла, присматривал за скотом. Разволновавшись, он подолгу не мог заснуть. Это повторялось каждую ночь и стало неизменной и приятной привычкой. А когда, усталый, измученный, он наконец засыпал, то и во сне видел все те же картины и наутро с тем же волнением пытался до малейших подробностей восстановить в памяти свои сны. Он теперь часто писал домой. Писал длинные, бесконечные письма. Давал подробнейшие указания и советы, что и как делать. Он знал, что все это и без него известно, что все будет сделано честь по чести, но, давая эти наставления, он как бы сам приобщался к любимому труду и испытывал от этого наслаждение.

В деревне, помимо общего, всем известного календаря, существует и другой, самобытный и своеобразный. По этому календарю год разделяется на два больших периода. В первом счет дням начинается с Димитровдня, во втором — с Георгиевдня {9} 9 Димитров день — 8 ноября, Георгиев день — 6 мая. . Когда приступать и когда заканчивать пахоту, сев, жатву; тысячи правил, наставлений и примет — чего только нет в том календаре! И Стоилу доставляло удовольствие каждый день прикидывать, какое нынче число, если считать от Димитровдня, и какая работа приходится на это число.