Йордан Йовков - Старопланинские легенды

— Да, — тихо, как бы про себя, произносит Варенов. — Да, говорит… говорит земля…

Но тут же, спохватившись, поднимает глаза, улыбается, лицо его светлеет и вновь принимает прежнее веселое и беззаботное выражение.

— Не горюй, ребята! — говорит он. — Скоро все кончится. Это я вам говорю. Клянусь честью.

Варенов поворачивается и той же легкой и плавной походкой направляется к лагерю, по-прежнему постукивая хлыстом по сапогу.

— Молодец ты, голубчик! — говорит Никола, когда они остаются одни. — Молодец! Здорово ты это сказал: «Земля говорит!» Вот именно что говорит. Так и надо: сказал, как отрезал, и все тут!

Никто ему не отвечает. Все повернулись на восток и вслушиваются. Еще с утра доносились с позиций пушечные выстрелы, но теперь они участились. Словно издалека, из-за горизонта, надвигается невидимая и грозная буря, подползает, подбираясь все ближе и ближе.

В лагере внезапно поднялась суматоха: солдаты торопливо сбегаются со всех сторон, то и дело входят и выходят из землянок; несколько всадников пустились вскачь к деревне, коноводы принялись загонять с луга лошадей. Какой-то солдат бежит по направлению к окопам, останавливается, машет рукой и кричит:

— Эй, сюда! Выступаем! Выступаем!

Это Ананий. Хоть он и отказался пройтись с ними, но, как истый ревнивец, не выпускал их из виду и поэтому знал, где они. Когда Ананий повернулся и пошел назад, на спине его блеснула медью труба. Стоило им взглянуть на него в полной выкладке, с винтовкой, ранцем и трубою, как сразу до боли отчетливо в памяти земляков всплыло недавнее прошлое: походы, сражения, тяготы и опасности. И им показалось, что здесь, в лагере, они всего лишь со вчерашнего дня.

— Ну вот и конец царской жизни! — с наигранной веселостью говорит Никола.

Поднявшись, они быстрыми шагами направляются к лагерю. Делчо побежал в деревню за своим конем. Ему ведь надо еще добираться до своей части.

В лагере — лихорадочная суета и шум. Солдаты забирают из землянок только то, что можно нести на себе: полотнища, веревки, стойки. Все остальное, еще недавно казавшееся ценным и необходимым, теперь безжалостно брошено. Доски, всевозможная посуда, лампы, разноцветное тряпье и сношенная обувь — все это раскидано и валяется на земле на каждом шагу. Солдаты возбуждены, разговорчивы и веселы. Но это лишь болезненно-нервное состояние, скрывающее под шутками и смехом глубокую тревогу. Среди солдат расхаживает Буцов, подтянутый, хмурый и важный. Рота готова к походу: кухни и ящики с патронами навьючены на лошадей, солдаты закончили сборы. Неподалеку Варенов разговаривает с офицерами других рот.

Показывается верхом на коне Делчо. Он останавливается и легко соскакивает на землю. Земляки отделяются от остальных и подходят к нему. Стоил, отведя Делчо в сторонку, что-то тихо ему говорит. Остальные любуются его конем. Это великолепное, сильное и красивое животное: крепкое и стройное, белое как снег, с трепетными и нервными членами, с живыми и ясными глазами — теми огромными черными глазами, какие бывают у красавцев коней и в которых словно живет благородная скорбь и тайная тоска пленника. Горячий конь нетерпеливо перебирает ногами, ржет, бьет копытом землю.

— Ну и конь! — говорит Никола, протягивая руку, чтобы его погладить. — Делчо, а он не брыкается?

— Нет, не бойся.

— Ну и конь! Делчо, а как его звать?

Делчо, занятый разговором со Стоилом, не отвечает.

— Как его могут звать? — говорит Димитр. — Конем звать…

— Нет, у него есть имя, — отзывается Делчо, улыбаясь. — Кардам его зовут.

— Как? Как, говоришь, зовут? — спрашивает Никола.

— Кардам.

— Карр-дам. Это не христианское имя. Ох и красавец же он, твой Карр-дам! Мне бы такого! Я ведь, голубчик, природный артиллерист. Как вскочил бы в седло да полетел — быстрее ветра!

Стоил прощается с Делчо. Он взволнован, на глазах слезы, Делчо тоже не по себе. Он по очереди прощается за руку с каждым из земляков, держа за повод своего коня.

— Счастливо, земляк! — горячо восклицает Никола, с силой тряся Делчо руку. — Хороша у тебя лошадка. Прощай. Бог даст, свидимся!

Легко взлетев в седло, Делчо описывает небольшой круг и, помахав рукой, улыбнувшись, пускает коня в карьер. Он так крепко и ладно сидит в седле, конь под ним скачет так порывисто, нетерпеливо и в то же время так послушно, что всадник и конь кажутся одним существом — красивым, сильным и стремительным.

Полк выступил, и голова колонны ушла уже далеко в поле. Подходит черед и седьмой роты. Солдаты поднимаются и идут. Вначале слышатся разговоры, движение беспорядочно: оно то убыстряется — и тогда рота растягивается так, что задние ряды вынуждены бежать; то вдруг неожиданная остановка — и все сбиваются в кучу. Но вскоре солдаты выходят в поле и идут без строя. Впереди долгий путь, замыкаемый только горизонтом, и это так напоминает прошлое, так сливается с ним, что солдатам кажется, будто идут они давно, бесконечно давно. Каждый шагает как бы сам по себе, сгибаясь под тяжестью ранцев. Непрерывно слышатся пушечные выстрелы — зловещие, страшные. Время от времени Стоил оборачивается назад. Делчо уже не видно. В последний раз он показался на вершине холма: быстро и плавно, как большая белая птица, он подлетел на своем коне к лесу и исчез.

Светало. Небо на востоке все больше и больше бледнело, ночная мгла быстро таяла, горизонт раздался и отодвинулся куда-то вдаль. Только теперь солдаты стали различать друг друга и смогли определить, где они находятся. Шли всю ночь. Они не знали, куда их ведут, но пушечные выстрелы впереди становились все слышней и ближе, навстречу все чаще попадались длинные вереницы повозок, в которых лежали раненые с мрачными, окровавленными лицами. У обочины дороги стояли запряженные обозы; мчались артиллерийские передки, груженные снарядами; взад и вперед метались на взмокших лошадях ординарцы. И во всей этой лихорадочной сумятице была та же затаенная, мучительная тревога, что бывает в невыносимой духоте перед грозой. Солдаты чувствовали, что происходит что-то неладное и что надо спешить.

Здесь они уже час или два. Раздали сухари, потом патроны. Распечатав коробки с патронами, солдаты набивают патронные сумки. По всей поляне вокруг валяются желтые обрывки картона.

Димитр и Илия сидят на краю поляны. При бледном утреннем свете лица их выглядят изможденными, землисто-желтыми. Илия устал; он как-то апатично-спокоен; сидит, грызет сухарь. Димитр достает из ранца нижнюю рубаху, оглядывает ее, потом принимается разрывать на полосы. Треск рвущейся материи будит Николу. Он было прикорнул подле них, а сейчас садится, трет глаза кулаком.

— Ты чего это делаешь? — говорит он, и язык у него заплетается, как у пьяного. — Погоди! Зачем рвешь? Напугал меня — трещит, как пулемет. Для чего крепкую рубаху рвешь?