Энтони Троллоп - Смотритель

Неподалёку от горы Олимп, но ближе к блаженным западным краям, расположена излюбленная обитель Фемиды [38]. Омываемая приливом, который стремится от башен Цезаря к чертогам красноречия Бэрри, а затем, обратившись вспять, несёт свежие приношения города от дворцов знати к торжищу купцов, стоят тихие стены, которые соблаговолил почтить своим присутствием Закон. О Темпл! Отдельный мир внутри мира! Как тихи твои «запутанные дорожки», пользуясь чьим-то недавним выражением, и как в тоже время близки к величайшим скоплениям людей! Каким строгим достоинством дышат его аллеи, пусть от них один шаг до грубости Стрэнда и похабства Флит-стрит. Древнюю церковь святого Дунстана с её великанами-звонарями убрали, [39] старинные лавки с их памятными фасадами исчезают одна за другой, даже самые ворота обречены [40] — «Юпитер» предрёк им скорый конец. Слухи гласят, что вскоре в этих широтах воздвигнут новый дворец правосудия напротив дворов Вестминстера, в пику Архивам и Линкольн-инн, однако пока ничто не угрожает тихой красе Темпла; это средневековый двор столицы.

Здесь, на избраннейшем участке избранной земли стоит величавый ряд апартаментов, искоса глядя на грязную Темзу; под их окнами расстилается луг, радуя взгляды лондонцев чуть тускловатой, но всё же восхитительной зеленью. Если вы обречены жить в лондонском смоге, то безусловно предпочитали бы обитать в этом месте. Да, вы, мой драгоценный друг, немолодой холостяк, к которому я сейчас обращаюсь, не сыщете себе жилья лучше. Никто здесь не станет спрашивать, дома вы или нет, один или с приятелями, никто не станет проверять, чтите ли вы день субботний; строгая квартирная хозяйка не будет считать ваши пустые бутылки, а страдающий ипохондрией сосед — жаловаться на ваши ночные кутежи. Вы любите книги — где лучшее место для чтения? тут всё пропахло типографской краской. Желаете поклоняться Пафийской богине? Рощи Темпла так же укромны, как рощи Кипра. Вино и остроумие всегда здесь и всегда вместе; пиры Темпла во всём подобны пирам Греции, в которой самые буйные служители Бахуса не забывали о достоинстве своего бога. Где можно обрести такое уединение и в то же время не лишиться ни одного из удовольствий общества?

Здесь жил Том Тауэрс, успешно служа десятой музе, которая ныне покровительствует прессе. Однако не следует думать, будто его апартаменты были голыми и неуютными, как конторы его соседей-юристов. Четыре стула, шкаф, наполовину пустой, наполовину заполненный бумагами, обои тусклой зелёной бязи, старый конторский стол и его пембрукский собрат [41] на шатких ножках, спиртовка для приготовления кофе и омаров, жаровня для хлеба и бараньих отбивных — такие удобства не устраивали Тома Тауэрса. Он занимал четыре комнаты на первом этаже, каждая из которых была обставлена если не с великолепием, то с комфортом Стаффорд-хауса[42]. Здесь было всё, что искусство и наука добавили к роскоши современной жизни. Комнату, где обычно сидел хозяин, обрамляли книжные шкафы с тщательно подобранной библиотекой; тут не было ни одного тома, который не заслуживал бы своего места в собрании утончённостью слога и красотой переплёта; хорошенькая складная лесенка в углу доказывала, что книги даже с верхних полок предназначались для чтения. Во всей комнате было лишь два предмета искусства. Первый, великолепный бюст Роберта Пиля работы Пауэра, свидетельствовал о политических взглядах нашего друга; вторая — исключительно длинная фигура молящейся — так же явственно говорил о его излюбленной живописной школе. Картина эта, кисти Милле [43], не висела, как обычно вешают картины, ибо в комнате не было и одного свободного дюйма стены, но располагалась на собственной подставке; на этом пьедестале, обрамлённая и застеклённая, стояла молитвенная особа, глядя на лилию пристальным взглядом, каким до неё никто и ни на что не глядел.

Наши современные художники, которых мы называем прерафаэлитами, вернулись не только к манере, но и к сюжетам ранних живописцев. Их упорство заслуживает высочайших похвал; они сумели встать вровень с мастерами, у которых черпают вдохновение, а некоторые нынешние картины и впрямь несравненны. Однако поразительно, в какие ошибки впадают эти художники в том, что касается сюжетов. Их не устраивают старые композиции: Себастьян, утыканный стрелами, Луция с глазами на блюде, Лаврентий с решёткой, Дева Мария с двумя мальчиками. Увы, их новшества оставляют желать лучшего. Как правило, не следует рисовать фигуру в позе, которую человек не может сколько-нибудь долго сохранять. Кроткое терпение святого Себастьяна, молитвенное исступление Иоанна Крестителя в пустыне, материнская любовь Девы — чувства, естественно выражаемые статичной позой, а вот особа с деревянной спиной и согнутой шеей, глядящая на цветок, наводит лишь на мысль о безысходной боли.

Глядя на комнату, легко было увидеть, что Том Тауэрс — сибарит, хоть и далеко не праздный. Он допивал последнюю чашку чая, плывя в океане разложенных вокруг газет, когда ливрейный мальчик-слуга принёс карточку Джона Болда. Мальчик этот никогда не знал, дома ли хозяин, но часто знал, что того дома нет: Том Тауэрс принимал не всегда и не всякого. В данном случае, повертев карточку в руках, он знаком дал слуге понять, что видим; посему парадную дверь отперли и нашего друга впустили.

Я уже говорил, что автор «Юпитера» и Джон Болд были очень близки. Разница в возрасте была не слишком значительна — Тауэрсу ещё не исполнилось сорока. Когда Болд учился в лондонских больницах, Тауэрс — тогда ещё не нынешний великий человек — проводил много времени в его обществе. Они часто обсуждали свои перспективы и честолюбивые устремления. В ту пору Тауэрс еле сводил концы с концами; как адвокат без практики он писал стенограммы для любой газеты, готовой ему заплатить, и даже в мечтах не смел вообразить, что будет сочинять передовицы в «Юпитер» и разбирать по косточкам министров. С тех пор всё изменилось: практики по-прежнему не было, но теперь адвокат её презирал и не отказался бы от нынешней карьеры даже ради судейского кресла. Пусть он не носил горностаевой мантии и других зримых регалий, но какого сознания собственной значимости он был преисполнен! Да, его имя не печатали в заголовках, никто не писал мелом на стенах: «Да здравствует Том Тауэрс!» или «Свобода печати и Том Тауэрс!», но какой член парламента обладал хоть половиной его влияния? Да, провинциалы не беседовали каждый день о Томе Тауэрсе, однако они читали «Юпитер» и соглашались, что без «Юпитера» и жизнь не в жизнь. Такая сокровенная, но ощутимая власть вполне его устраивала. Ему было приятно тихонько сидеть в уголке своего клуба, слушать громкий разговор политиков и думать, что все они в его власти — что он может уничтожить самого громогласного из говорунов одним росчерком пера. Ему нравилось смотреть на могущественных людей, о которых он писал ежедневно, и льстить себе мыслью, что все они пред ним ничто. Каждый из них отвечал перед своей страной, каждого могли призвать к отчёту, каждый должен был безропотно сносить поношения и брань. Но перед кем отвечал Том Тауэрс? Никто не мог его оскорбить, никто не мог призвать к отчёту. Он писал убийственные слова, и никто не смел возразить; министры заискивали перед ним, хотя, возможно, не знали его имени, епископы боялись его, судьи сомневались в собственных вердиктах без его одобрения, и военачальники думали о действиях врага меньше, чем о грядущем отклике «Юпитера». Том Тауэрс никогда не хвалился «Юпитером»; он редко упоминал газету даже с закадычными друзьями и просил не упоминать её в связи с ним, что не мешало ему ценить свою избранность и быть самого высокого мнения о собственной важности. Вполне возможно, что Том Тауэрс почитал себя самым могущественным человеком Европы; изо дня в день он тщательно притворялся смертным, но в душе знал, что он — бог.