Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

— Какое землетрясение? Что ты плетешь? На работу пора, вот что. Грузовик ждет.

— Работать? Какая чепуха… Скажи им, что сегодня я еще посплю, а уж завтра выйду, даю слово.

Куате, давясь от смеха, поднес к моему уху будильник. Пронзительный звонок заставил меня мигом вскочить. Мы помылись под умывальником, висевшим возле входной двери. В единственную уборную выстроилась очередь человек в тридцать. Вонь там стояла такая несусветная, что страждущие старались или не дышать, или ловили воздух ртом. Главный покрикивал на нас с грузовика. Сегодня он явился в сопровождении высокого белобрысого и светлоглазого парня, выгоревшего на солнце и одетого на манер тех киноактеров, которые отправляются на купальные курорты словно в тяжелейшую экспедицию: кремового цвета пробковый шлем, кожаная куртка, штаны цвета хаки, заправленные в полусапожки. Он обрушился на нас сразу, как только мы появились.

— Взгляни на этого петуха, — сказал мне Куате, — воображает себя красавцем.

И в самом деле, он стоял в грузовике во весь рост своей атлетической фигуры — подбородок упрямый, квадратный, руки в боки, — ему не хватало только хлыста надсмотрщика. Видно, он сразу заметил нашу к нему неприязнь, или, быть может, наша неприязнь родилась в результате безошибочной интуиции. Так или иначе, но начиная с того самого утра Красавчик превратился в нашего палача. Нас поделили на бригады, и каждой бригаде был отведен свой участок помидорной плантации. Работа заключалась в том, что мы должны были, двигаясь по прямой между кустиками, снимать помидоры, укладывать их в ящики и относить ящики на приемный пункт, где их грузили в автомашины и отвозили на железнодорожную станцию. Платили по семь центов за ящик. Это получали мы, люди свободные. С мексиканцами расчет был особый. С ними заключался контракт, согласно которому плата выдавалась в конце уборочной.

Красавчик стал нашим бригадиром. В его обязанности входило наблюдение за работой и учет собранного нами добра. С самого начала он взялся нас провоцировать. Куате был для него «гризер» — оскорбительное прозвище, которое в Техасе и Калифорнии дается мексиканцам. Красавчик насмехался над тщедушностью Куате, над медлительностью его движений. Он покрикивал на него, словно на дворовую собачонку.

— Hey, you, little boy! [32] Эй ты, крошка! (англ.). — кричал он, отлично зная, что Куате годится ему в отцы. — Принеси-ка воды, да не застревай по дороге, олух!

Куате безмолвно подчинялся. Нетрудно было, однако, заметить, что находился он в постоянном напряжении и в любой момент готов был взорваться. Короткие мускулистые руки с жесткими, цепкими, как звериные когти, пальцами были типичными руками укротителя; плечи и ноги напоминали заведенные до отказа пружины, которые в случае нужды могли с силой раскрутиться. Красавчик, не подозревая опасности, дразнил притаившегося зверя.

— Нет, так помидоры не снимают, — говорил он Куате, хватая его за пояс и приподымая в воздух, словно ребенка. — Вот, погляди на руку настоящего мужчины; вот как надо браться, понял? Так ты никогда не повредишь стебель. Да черта ли ты можешь сообразить! Тебе бы только рыжим у ковра выступать.

Я смотрел на него таким же волком, как и Куате. Товарищи по бригаде жалели нас. Неловкий в работе, доведенный до отчаяния постоянными придирками Красавчика, я чувствовал себя жалким ничтожеством, не способным ни помочь Куате, ни ответить на насмешки бригадира. Стояла невыносимая жара. Весь наш завтрак состоял из одной чашки черного кофе. Я пребывал как в тумане, грязный, потный, обессиленный. В нашей бригаде быстро выявились три категории работников; специалисты, труженики и придурки. Я и Куате, безусловно, сразу были зачислены в разряд придурков. Аргентинец явно решил побить все возможные рекорды: в то время как мы набирали всего четыре ящика, он набирал целых двадцать семь. Не знаю, чего ради он так старался, из самолюбия или нужды. Второе место занимала одна женщина, учительница начальной школы; сложившись пополам, с вскинутым кверху задом, она обрывала помидоры сразу двумя руками, словно полевая крыса, роющая норку. Я же, сорвав помидор, вдумчиво его разглядывал, нюхал, счищал с него пыльцу и если не съедал, то бросал в ящик. Сначала я пытался работать согнувшись. Однако через полчаса я уже не мог разогнуться. Требовалась помощь Куате. Порой мною овладевал страх, что я уже никогда не смогу разогнуться, что мне придется остаток дней скитаться по дорогам жизни вот так, скрючившись. Тогда я решил работать на корточках. Результат был еще хуже. Стали болеть колени, икры и «все-то косточки мои», как говорится в одной песне. Пятки врезались в зад, и продвигаться вперед я мог только рывками, как черепаха на гонках. Саднили ладони, натертые шершавыми стеблями. Ныл затылок. Вечерами нажженная солнцем спина дымилась. За целый рабочий день я от силы набирал не более семнадцати ящиков. Окончив работу, мы выходили на шоссе, где Красавчик пересчитывал наши ящики.

— Этот не пойдет, — сказал как-то он, показывая на один из моих ящиков.

— Почему не пойдет?

— И этот тоже… и вот этот… — прибавлял он, показывая собранные мной или Куате.

Мы смотрели друг на друга в полном недоумении. К нам подходили любопытные.

— …и вон тот не пойдет. Какого рожна вы рвете зеленые помидоры? А вот эти совсем гнилые!

— Да мы тут при чем, если почти все ваши помидоры либо зеленые, либо гнилые? Купили бы рассаду получше. Что растет, то и рвем.

— Растет или не растет, а впредь будете знать, что зеленые и гнилые не срывают. Дай вам волю, вы бы и камней напхали.

— Спасибо, не додумался. Следующий раз наполню ящик дерьмом.

Бригадир продолжал улыбаться, но за его улыбочкой можно было прочесть убийственную ненависть к нам. Я угадывал в его глазах презрение и радость от того, что он загробил всю нашу работу.

— Пойди опорожни эти ящики и набери настоящих помидоров, — приказал он мне.

— Пусть твоя бабушка опорожняется, — ответил я ему.

— Еще ни одна латиноамериканская сволочь не смела меня оскорблять.

— А меня ни один выползок из самого грязного гузна.

Красавчик протянул руку, чтобы схватить меня за рубашку, но я хлестким шлепком отбросил ее. На ссору сбежалась вся бригада. Красавчик и я стояли друг против друга на дороге. Солнце слепило, и сквозь пот и пыль я с трудом различал дрожащую, искаженную злобой улыбку Красавчика. Не думаю, чтобы у него была особая охота драться, скорее всего, он рассчитывал усмирить меня одним своим видом циркового укротителя. Но я на всякий случай точно рассчитал, куда ему врезать, чтобы вмиг уменьшить его притязания. Наступил момент какой-то нерешительности. Я ощущал вокруг себя лихорадочную возбужденность. На полях стояла полнейшая тишина. Казалось, все вокруг погрузилось в сонливость. Внезапно что-то прозвенело — так звенит в броске гремучая змея, — затем раздался сухой треск раскалывающегося надвое кокосового ореха. Воздух прочертила крохотная фигурка Куате, который одним прыжком вскочил на плечи Красавчика. Обхватив его шею ногами и руками, подобно паутине, Куате резко и точно стукнул его консервной банкой по голове. Красавчик даже не успел сообразить, кто его ударил. Шляпа с него слетела, русые волосы разметались, наполовину закрыв лицо, залитое кровью. Он согнулся пополам и рухнул вместе с сидящим на его плечах Куате. Тот продолжал нещадно избивать его, причем все без исключения удары приходились по лицу. Упершись коленом в землю, одуревший Красавчик молил о помощи и делал нелепые попытки освободиться от терзавшего его хищного зверька. Его окровавленная физиономия, разбитый нос и вздувшаяся, словно пасхальное яйцо, лиловая шишка на затылке вызывали во мне что-то похожее на жалость. Красавчик ползал на четвереньках, пытаясь стряхнуть противника. Куате ударом колена в лицо опрокинул его навзничь. Зубы его лязгнули подобно маисовым зернам в ручной мельнице. Тут подбежали дружки Красавчика, шоферы грузовиков, и кинулись на Куате. Мы, в свою очередь, набросились на них, и завязалась жестокая схватка. Дрались ящиками, камнями, веревками. Сколько длилась эта схватка — точно не скажу, потому как некоторое время сам провалялся без сознания, получив здоровенный удар по голове. Кончилась же драка, как я понимаю, либо потому, что все устали, либо из-за жары, ну и, конечно, потому, что плантаторы были в нас слишком заинтересованы. Старик, который был главным начальником, вечером произнес перед нами речь, пообещав забыть все, если впредь мы станем вести себя смирно и подчиняться распоряжениям его помощников. Мы ничего не обещали, но он почему-то счел себя удовлетворенным. Мы были все в синяках и ссадинах. Спина у меня ныла, голова кружилась. Левая рука была повреждена и ужасно болела. Красавчик исчез. Куате, казалось, совсем отошел от потасовки. Он был просто великолепен.