Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

— Я прикрыл голову обеими руками, когда они на меня набросились, подставив им локти и бока. Правда, какой-то мерзавец саданул меня в живот так, что я чуть не окочурился.

Остальные хранили молчание… Под усталостью, под болячками и синяками, под пустыми взглядами, какими посматривали мои товарищи на дорогу и на хутора, утопавшие в каштанах и грушах, чувствовалось скрытое удовлетворение. Мы возвращались, как футбольная команда после тяжело доставшейся победы. Что-то заставило нас драться рука об руку, и мы чувствовали, что это что-то объединяет нас, хотя никто не смог бы объяснить почему. Я облокотился на борт грузовика и полной грудью, с наслаждением человека счастливого и ублаготворенного вдыхал прохладный вечерний воздух, пропитанный запахом лимонов.

В последующие дни в жизни фермы произошли весьма существенные изменения. Куате, я, колумбийцы, аргентинец и несколько человек из Центральной Америки, участвовавшие в драке, были как «смутьяны» искусно изолированы. Из нашего барака исчезли мексиканские беженцы, которых, замечу мимоходом, аргентинец с первого же дня хотел организовать в профсоюз, и вместо них в барак прибыла странная группа, состоявшая в своем большинстве из профессиональных бродяг, которые после уборки урожая должны были направиться в Лос-Анджелес и там тайком сесть в скотный вагон ночного поезда и ехать куда-то дальше. Люди опасные, без каких бы то ни было устоев. На нас они смотрели с полнейшей невозмутимостью, но в их медлительных, каких-то идиотичных движениях и мимике чувствовалась затаенная угроза.

— Такие убивают за корку хлеба, — говорил аргентинец, — насилуют, похищают людей, курят марихуану, срывают забастовки, идут в клакеры к кинозвездам, бегут в первых рядах линчующих. Паршивый народец, одним словом.

Бродяги относились к нам с немым недоверием; они присутствовали при наших яростных спорах о будущем латиноамериканских стран, не понимая или делая вид, что не понимают, о чем мы говорим. По вечерам играли в карты. Они своей компанией, мы — своей.

— У меня такое чувство, что тут я только время теряю, — говорил я Куате, — зарабатываю смехотворные гроши. Их не хватает даже на еду. Какого черта торчать здесь? Надо возвращаться в Сан-Франциско, к священным скаковым обязанностям.

— Не торопись, — уговаривал меня аргентинец, — ты как лошадь, которая норовит поскорее вернуться в стойло.

— С той лишь поправкой, что стойло называется Мерседес, — вставил Куате, — потерпи, успокойся, начальник, помни, что от перестановки слагаемых сумма не меняется. Я скажу, когда надо будет возвращаться.

— В самом деле, дался ему Сан-Франциско! Ты прав, Куате. Что он там нашел, в этом городе? Холод, туман, ветер, итальянцев или китайцев, русских или басков? Свет или запах, словом, какого черта он там нашел?

— Мерседес, дурачок, Мерседес, вот что он там нашел!

— Грубо и неостроумно. Разве в этом дело! Коли хотите знать, в Сан-Франциско есть какая-то притягательная сила, и в бурной ночной его жизни, и в солнечных морских рассветах, в вечном его обновлении, к которому причастен каждый, кто в него вживается. Какая-то прелесть города-путешественника, всегда готового к отплытию от своих пирсов и причалов. Он не дает тебе времени осесть, погрузиться в житейский омут, он вечно тебя подгоняет, грозя оставить за бортом, и этот постоянный трепет, который он тебе внушает, невольно заставляет тосковать по нему. Ты живешь в Сан-Франциско с ненасытной тоской по Сан-Франциско!

— А все оттого, что город выстроен из треугольников.

— Треугольников?

— Да еще таких, одна из вершин которых неизменно уходит в океан.

— Знаешь, Куате, это уже лирика!

— Разве я виноват, что Сан-Франциско построен так нелепо! Ты не знал? Половина улиц обрывается прямо в воду. Другая половина — теряется где-то в лабиринтах холмов и закоулков, не имеющих ни конца ни края. Потому-то в этом городе не бывает знакомых. Население непрерывно меняется. Народ высаживается с кораблей и на автомобилях снова отправляется через мост куда-то в море. Или подымается на холмы и больше 3 не возвращается.

— Какая часть города вам больше всего нравится?. Мне так прибрежная. Чего стоит один запах бифштексов по-гамбургски с нарезанным луком или йодистый ветер с моря!

— Чепуха! Всего лишь жалкое подражание Кони-Айленд. Настоящий Сан-Франциско — это улица Кирни и Китайский городок. Морг и бордель иностранного квартала. А сырые замшелые китайские лачуги? Мгла непролазная! Обшарпанные черные стены; на полу валяются самые диковинные отбросы: то ли окаменелости крыс, то ли изрезанное на куски бренное человеческое тело. Из темноты выплывает кругленький, во всем черном китайчик, похожий на крота, шляпа надвинута на самые глаза, в углу рта дымится сигарета. И бумажные фонарики. Да какие хорошенькие!

— Все это, друг мой, ты видел в кинофильмах. А вот мне нравится…

Перечисление было бесконечным. Рынок, Мишн, Бальбоа, Голден-Гэйт-парк. Следует, правда, принять в расчет и то, что всем нам ферма уже обрыдла, осточертела изнурительная жара, запах помидоров, дерьмовая еда, убийственное недоверие и подозрительность, и все это ради несчастных грошей, которые мы сумели заработать.

— А на что мы могли еще рассчитывать? Подрядиться собирать орехи? Платят там, правда, получше, но труд куда тяжелее. Нужно иметь прямо-таки железные мускулы, чтобы выдержать эту работу. Тебе дают садовую лестницу и дают веревку. С лестничной ступеньки ты должен колотить шестом по ветвям, пока не отрясешь все орехи. После четырех ударов ты уже не в силах держать шест.

— Нет, дружище, для меня нет ничего лучше Сан-Франциско. Там на все это я чихать хотел.

Куате изо всех сил уговаривал меня остаться еще на недельку, и не исключено, что я остался бы. Однако судьба рассудила иначе. Провидческая судьба. А может, и не провидческая! Так или иначе, но ночью в нашем бараке затеялась серьезная карточная игра. Был день получки. Слышался хруст банковских билетов. Мы расстелили на полу одеяло и расселись вокруг. Близнецы-колумбийцы держали банк, и в течение часа или двух весь барак дулся в очко. Ставки были маленькие. Никто особенно не стремился облапошить другого. Деньги уплывали и возвращались вновь, все игроки проходили через периоды везения и невезения. Около девяти вечера вошли наши бродяги и вместо того, чтобы, как обычно, организовать свой банчок, присоединились к нам. Подошли молча. Некоторое время хищно наблюдали за игрой. Изредка кто-нибудь из них сплевывал. Вскоре появился наш главный в сопровождении своего подопечного, Красавчика, которого мы не видели со дня той знаменитой драки.

— Посмотри, кто пришел!

Куате не поднял головы, но по тому, как заходили его ноздри, я понял, что он учуял опасность. В том, как они вошли и нас окружили, в запахе спиртного, которым от них разило, угадывался какой-то заговор против нас. Однако мы продолжали играть, делая вид, что не обращаем на них внимания.