Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Да, сидит на стуле и читает книгу, как будто он очень важный господин.

— Пойдите и отберите книгу, а стул пусть отнесет наверх. Он не имеет права читать книгу или сидеть на стуле. Он должен выполнять свои обязанности стоя.

Суреш выходил из кабинета сахиба и, довольно потерев руки, снова спускался вниз.

Когда, вернувшись от посыльного, Суреш опять входил к редактору, тот спрашивал:

— Что же он теперь делает?

— Стоит.

Что предпринять дальше, сахиб уже не знал, и, опасаясь чрезмерной решительностью нарушить волю покойного отца, не находил ничего лучшего, как отослать Суреша обратно, на законный его стул.

В обеденное время Суреш, взяв с собой принесенную из дома еду, по сигналу редактора являлся в его комнату — сахиб любил поболтать с помощником о политике. А мы выбирались на волю и шли в чайхану. Лакшминараян брал туда принесенное из дому съестное, остальные же покупали себе что придется. В лучшие времена Лакшми сам писал рассказы и печатал их под псевдонимом «Нараян-свами». Но юношеские увлечения давно уже были заброшены, и теперь он был озабочен только домашними или служебными делами.

— По-моему, он умрет от рака, — говорил Лакшми, меланхолично пережевывая кусок.

— Кто?

— Б. Б. Ну, этот, Бал Бхаскар, наш редактор.

— С чего ты взял?

— Я же вижу, ему доставляет особое удовольствие мучить нас. Это верный признак неизлечимой болезни.

Мы с Батрой начинали смеяться, но Лакшми серьезно продолжал:

— Ничего смешного. Бедняге лучше всего умереть. Вы же знаете, рак желудка — скверная штука.

— Допустим, что смерть и избавит его от рака, да тебе-то что от того? — спрашивал я.

— Ну как же? Его место займу я. Или вы находите, что главным редактором следует сделать этого костлявого кретина?

— Будь покоен, — говорил Батра, — когда наш шеф окочурится, главным редактором станет его сын. Сейчас он в десятом классе, а там и до бакалавра недалеко. Кстати, мальчишка сам как-то сболтнул, что главное для него — заполучить степень бакалавра, тогда отец в десять дней научит его всем премудростям, которые должен знать главный редактор. Журнальчик у них частный, человеку со стороны нечего тут и делать.

— Тогда уж пусть лучше редактор подольше протянет, — замечал Лакшми, похрустывая пальцами.

— Почему это?

— Да потому, что наследничек его и вовсе мне не подходит. Он уж точно всех нас со свету сживет.

Таким — более или менее приятным — образом нам удавалось провести лишь скоротечные минуты обеденного перерыва, все же остальное время — долгие семь часов — мы чувствовали себя здесь словно запертыми в мрачном каземате. Место, о котором я так мечтал, было и в самом деле не лучше тюрьмы. Нам не дозволялось даже разговаривать. Перекинуться словечком-другим мы осмеливались лишь в те редкие мгновения, когда Суреш, оставив нас без надзора, по звонку редактора убегал за перегородку. Не мудрено, что в рабочие часы вся наша жизнь — и в прошлом, и в настоящем, и в будущем — рисовалась нам в самом черном цвете. Панически боясь сквозняков, Суреш наглухо закрывал единственное окно, и тогда в нашем «коридоре», как называли мы помещение редакции, воцарялась гнетущая духота, отчего и прохладная зима начинала казаться знойным летом.

Весь день мы страстно мечтали о вожделенном моменте, когда пробьет пять часов и мы выберемся наконец из этого ада, но когда и в самом деле било пять часов и мы действительно выныривали на свежий воздух, с наших лиц долго еще не сходила мертвенная бледность.

После работы я и Батра вместе шагали к автобусной остановке. Батра хорошо одевался и выглядел довольно элегантно.

— Будь моя воля, — говорил он, с болезненной гримасой морща свой широкий лоб, — я не сидел бы тут ни одного дня. Эта работа все соки из меня высасывает. А если говорить о перспективе, торчи здесь хоть десять лет — ничего не дождешься! Верно я говорю? Самое большее, на что мы можем рассчитывать, — это сто семьдесят пять рупий. И ни пайсы больше!

— Но видишь ли, чтобы попасть на приличную работу, надо иметь соответствующие знакомства, — говорил я.

— Да что в них проку, в этих знакомствах? — вспыхивал Батра. — Знакомых у меня куча, но разве хоть кто-нибудь пошевелит пальцем ради меня? Нет, тут самому надо быть жохом… Или, в конце концов, обеспеченным сынком какого-нибудь солидного папаши…

— Вроде Б. Б.?

Мы снова принимались хохотать. Уходя, Батра говорил:

— Честно-то сказать, я околачиваюсь здесь только из-за тебя. Иначе давно бы уже сбежал куда глаза глядят.

Точно в тех же словах выражал свои чувства и я. На прощанье мы крепко жали друг другу руки, после чего уныло становились в очередь на автобус — каждый на своей остановке.

Из колледжа Харбанс почему-то возвращался ужасно поздно — уж не вел ли он там занятия и по вечерам? В кафе я обычно заставал только постоянных его компаньонов — Нилиму, Шуклу, Дживана Бхаргава и Шивамохана.

— Иди, иди сюда, поэт! — восклицала Нилима, едва завидев меня. — Выпей с нами кофе.

— Поэт? — удивлялся Шивамохан. — Зачем ты называешь его так? Это все равно как если бы мне кто-нибудь крикнул: «Эй, художник, иди-ка выпей кофе!» Чепуха какая-то!

— Для тебя чепуха, для меня нет, — со смехом возражала Нилима. — Если, например, профессора называют профессором, то почему поэта нельзя назвать поэтом, а художника — художником? Уж не потому ли, что ты ставишь свое занятие ниже всех других профессий?

— Да я не о том, ниже оно или выше, — начинал спорить Шивамохан, — а о самих этих словах. Тут вопрос вкуса, понимаешь? Поэт, художник — как-то это не звучит в обыденной речи.

— Может, потому, что среди поэтов и художников нет хороших людей? — продолжала насмешничать Нилима. — Ни один порядочный человек не станет заниматься такими делами. Кто идет в поэты и художники? Бродяги да бездельники. — И вдруг, повернувшись к Дживану Бхаргаву, она ободряюще похлопывала его по плечу. — Я не о тебе говорю, дорогой Бхаргав. Как раз тебя-то я считаю абсолютно порядочным человеком. Даже удивительно, как тебя угораздило пристать к этой шатии! Вот бы тебе стать управляющим на каком-нибудь солидном заводе, верно же?

От этого покровительственного похлопывания по плечу Бхаргав ужасно смущался, лицо его заливалось девическим румянцем, он начинал беспокойно ерзать на стуле, растерянно разглядывать свои топкие пальцы и, наконец, робко опускал взгляд.

— А я и не называю себя художником, — тихо говорил он. — Я просто экспериментирую в живописи.

И его щеки пунцовели пуще прежнего. Это были чуть не единственные слова, какие только и можно было услышать от него. Обычно же в общей беседе он не участвовал, а молча сидел на своем стуле, уперев подбородок в сложенные ладони и облокотившись на стол, и глядел либо на стену перед собой, либо на Шуклу. Изредка он тихонько что-то говорил ей. Но Шукла отвечала ему намеренно громко, чтобы слышали все. Завсегдатаи кафе давно уже поговаривали, что рано или поздно эти молодые люди непременно поженятся. Здесь девушки бывали не часто, и, естественно, они привлекали к себе общее внимание, но лишь одна Шукла была окружена каким-то особым ореолом. Я знал людей, которые для того только и поддерживали знакомство с Харбансом, чтобы иметь право, входя в кафе, обратиться к Нилиме и Шукле с дружеским «хелло», а при случае перекинуться с ними хотя бы ничего не значащими фразами. Трудно сказать, догадывались ли о том сестры, но когда порой я оказывался за чужим столиком, там чаще всего шла речь именно о них. Вообще надо заметить, что в то время семья Харбанса и все ее окружение были для завсегдатаев нашего кафе своеобразным магнитом. О моих новых знакомых они спорили с таким увлечением и так старались следить за мельчайшими событиями их частной жизни, словно те занимали в обществе какое-то особое положение. Но, вероятнее всего, причиной тому была одна Шукла.