Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Ты ведь слышал, Шукла и Дживан Бхаргав должны пожениться, — сказал мне однажды толстяк Бхадрасен. — Но, по-моему, он ей не пара, ему вообще не надо жениться.

— Почему же? — заинтересовался я.

— Помилуй, это же сразу ясно, достаточно взглянуть на него.

— Ничего не вижу, человек как человек. Тебя смущает, что он одет не по-европейски?

— При чем тут его шальвары? Это игра на публику, и ничего больше. А вообще-то он далеко пойдет.

— Тебя не поймешь: то ты говоришь, что он совсем никуда не годится, то вдруг — «далеко пойдет».

— Ну и что же? В обоих случаях я окажусь прав, вот увидишь.

— Но тебе-то что за дело? Пусть об этом думают близкие им люди.

— Ну, братец, кому же здесь нет до этого дела? Да ведь и ты сам только голову мне морочишь…

Впрочем, разговаривать с посторонними людьми мне приходилось редко. Обычно с первой же минуты я присоединялся к компаний Харбанса и не покидал ее до конца. Больше всего меня занимала личность Шивамохана, я подолгу с интересом и даже с восхищением слушал его речи. Художник был невысок ростом, худощав, застенчив. Но стоило кому-то заговорить об искусстве, особенно о живописи, как он сейчас же преображался. Глаза его загорались живым блеском, а сложенные вместе большие и указательные пальцы рук так и летали в воздухе, как бы заполняя его зримыми красками, отчего казалось, что все, о чем говорил Шивамохан, воплощалось не в словах его, а в движущихся живописных картинах.

— Не могу понять, — пылко возражал он Дживану Бхаргаву, — как можно говорить об эксперименте ради самого эксперимента? Ведь если эксперимент не рождается из глубочайшей потребности нашей души, он никому не интересен. Там же, где эта душевная потребность присутствует, не возникает необходимости в экспериментах. Там форма отливается сама собой, соответственно вашей потребности выразить себя. Эксперимент ради эксперимента? Чем же тогда художник отличается от дизайнера, изобретающего новые формы лестниц? Если же экспериментом вы называете попытку найти какие-то неслыханные сочетания красок и переплетения линий, то тем более я не вижу в том никакого смысла. Ведь чаще всего эта оригинальность есть просто-напросто результат непроизвольных, случайных ваших усилий, а вам кажется, что вы добились этого сознательно, и вы уже кричите, что совершили что-то необыкновенное, чуть ли не открытие!.. Нет уж, простите, истинно лишь то искусство, которое рождается в душе художника и в котором живет душа художника, оно призвано выявить отношения этой души с действительностью. Где нет этих отношений, где мы не слышим биения человеческого сердца, там искусство, каким бы заманчивым оно ни казалось внешне, совершенно бессодержательно — это, извините, либо шарлатанство, либо развлечение для скучающей публики…

— Скучно! Скучно! Скучно! — взрывалась наконец Нилима. — Боже мой, зачем ты всякий раз произносишь эти длинные речи? Бхаргав тоже ведь пишет картины. А погляди на него — сидит себе тихохонько-смирнехонько, как куколка!

И Бхаргав, снова до ушей заливаясь краской, смущенно улыбался своей нежной и мягкой улыбкой.

— Ди́ди [31] Диди — обращение к старшей сестре. , ну зачем вы так? Всегда вы смеетесь над несчастным Бхаргавом! — вступалась за юношу Шукла, и тогда глаза его, прежде стыдливо опущенные долу, вдруг благодарно обращались на спасительницу, и, облизнув пересохшие от волнения губы, он улыбался еще нежней.

— «Несчастный» Бхаргав! Скажешь тоже! — возражала Нилима. — Отчего это он несчастный?

А Шивамохан между тем устало откидывался на спинку кресла, словно давая тем понять, что разговор перешел теперь в неинтересную для него сферу. Но едва улучалась минута, он снова кидался в бой.

— Вот вам пример, — горячо говорил он. — Перед художником и водоносом стоит один и тот же кувшин. Одна и та же связка воздушных шариков перед художником и продавцом их. Одно и то же дерево перед художником и садовником. Но ведь художник видит эти вещи не так, как все другие люди. Почему? Да потому, что у других людей нет душевной связи с предметами, которые находятся перед их глазами. И чаще всего эти предметы для них — всего лишь объект изнурительного труда. Когда же кувшин, шарики, дерево изображает на своих картинах художник, то, кроме воссоздания присущих им форм и красок, он воспроизводит на холсте еще кое-что, и это «кое-что» есть его личность, его душа.

Дживан Бхаргав, наморщив лоб, подолгу внимал своему противнику, но иногда не выдерживал и вступал в спор.

— Прости, я не понимаю, — тихо, словно оправдываясь, говорил он, — если искусство, как ты утверждаешь, есть отражение действительности, то как может выразиться в нем душа художника? Действительность есть действительность и в своем первородном, истинном виде выглядит, в сравнении с искусством, бесконечно живее! Никакое изображенное на холсте дерево не может оказаться столь же реальным, живым, как настоящее дерево с трепещущей на ветру листвой. Если же говорить о душе, о внутреннем существе художника, то оно может выразиться единственно в абстрактных формах, которые поневоле не могут прямо отражать действительность и в которых материальные признаки предметов передаются лишь в виде ощущений художника — ощущений в душе, но не вне ее пределов. Для того-то художник и предпринимает эксперимент, чтобы попытаться придать своему внутреннему абстрактному ощущению внешнюю форму. В сущности, это не эксперимент в области линий и красок, а попытка передать в гармонически уравновешенных формах искусства ту скрытую в натуре истину, которая гораздо глубже и совершенней наших непосредственных ощущений…

— В конце концов, прекратите вы или нет? — возмущалась Нилима. — Закажите лучше для меня чашку горячего кофе.

— Оставим в стороне эти разговоры об абстракции, — перебивал Бхаргава Шивамохан. — А вот если продолжить твои доводы, то можно сказать, что и все реалистическое искусство художнику следует хранить в самом себе, в форме ощущений — что за нужда придавать им внешнее выражение? Нет, нет, никакие вещественные формы не помогут вам выявить абстрактные ваши ощущения во всей их полноте, да и вообще нелепо предполагать, будто абстракции можно придать конкретные формы. А коль уж внутри вас существуют некие абстрактные ощущения — оставьте их для себя, закройте глаза и наслаждайтесь ими сколько вашей душе угодно! Разговор у нас шел о другом — являются ли эти сознательно предпринимаемые эксперименты непременной основой искусства, или они должны рождаться сами собой, помимо желания, помимо мысли, согласно лишь душевной потребности художника? Сознательны эти опыты или подсознательны? Я утверждаю, что для искусства имеет смысл лишь тот эксперимент, необходимость в котором возникает непроизвольно в нашем подсознании. А правда — она должна жить в душе художника! И мне нет ни малейшей нужды уточнять, в каком именно стиле воплотятся мои ощущения. Не искусство проявляется в формах, а сами формы проявляются в искусстве…