Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

В баре много публики. Здесь шумно, здесь радостный гул голосов, здесь трепет жизни. Сидя в баре, невозможно представить себе, что где-то в мире люди скорбят и печалятся. Прямо перед Нилимой молодая пара — парень и девушка в байковых костюмах, украшенных бахромой. Они сидят в обнимку, тесно прижавшись друг к другу. Когда девушка что-нибудь говорит, парень касается ее губ своими губами. Для него не существует никого и ничего в мире, кроме его самого и подруги. На их лицах открытое пренебрежение ко всему, что их окружает, и полнейшая беззаботность. У них в душе звучит своя собственная мелодия жизни, и только ее они слышат. Стоящий за угловым столиком старик отламывает куски от булочки и неторопливо прожевывает их, запивая красным вином. Он живет своим одиночеством. В его душе тоже есть своя мелодия. Но если внимательно оглядеться вокруг, то начинает казаться, что всех этих людей объединяет и какая-то общая мелодия — мелодия опьянения жизнью, мелодия презрения ко всему прочему миру, мелодия наслаждения. Нилиме приходят на память шумные толпы на Елисейских полях, которые она жадно разглядывала прошлым вечером; ей вспоминаются и компании танцующих и поющих весельчаков в каких-то незнакомых ей переулках, и влюбленные парочки возле Эйфелевой башни, и мост через Сену, по которому так стремительно движется этот пестрый караван жизни, словно бы обращенный в бесконечный радостный праздник, ради которого и пришли сюда эти люди…

А рядом в ее сознании возникает образ того печального лондонского дома, чьи обитатели словно бы сговорились носить вечный траур по собственной жизни… Что случилось с Харбансом, почему лицо его всегда как бы окутано облаком разочарования? Отчего в последнее время они так ожесточились друг к другу, отчего все их отношения сводятся лишь к обмену короткими, односложными фразами? Если же и происходит долгий разговор, то лишь в одном случае — когда они ссорятся. Две трети дня проходит во взаимном раздражении и ненависти, остальное время отдается безрадостной работе до усталости, до какого-то нелепого самоистязания, потому что им едва удается сводить концы с концами. Но если и выдается порой радостный день, то все равно к радости примешивается какая-то горечь. День и ночь, день и ночь эта холодность друг к другу, этот опостылевший уход за чужими детьми, эта смертельная тоска! Чего же ищут они в такой гнетущей скуке, что хотят создать на этой бесплодной почве? Ее мучает нрав Харбанса, он не переносит ее привычек. И рядом с этим — вынужденная необходимость жить вместе, какой-то порочный круг, из которого нет сил вырваться. Возможно, Харбанс хочет видеть в ней ту же мрачную сдержанность, какой отличается сам, но ведь она, напротив, стремится внести в его жизнь радость в веселье…

Как проклятье, многие годы тяготеет над ними это несносное вращение по одному и тому же кругу. Но почему не может она смелым, решительным усилием вырвать и себя и Харбанса из мертвого кругооборота? Разве не в ее силах обрести свободу и вступить в новый мир, раствориться без остатка среди незнакомых ей людей, в этой чужой стране? А мелодия их жизни не созвучна ли той песне, которая всегда звучит в ее душе? Что обязывает ее вернуться назад к Харбансу? Пусть ее уход и будет вначале болезненным для него ударом, но разве не обернется он позже счастливой своей стороной? А она сама?.. И она сама — какое всепоглощающее чувство свободы, какую легкость почувствует она в своей душе!.. Конечно, остается материальная сторона дела — нелегко прожить одной в чужой стране… Но разве она не может работать?! А ее танцы — разве не дадут они ей средства к существованию?

К тому времени, как она вышла из бара, в ней почти окончательно созрело решение. Нет, она не вернется. Она будет жить одна — свободная, независимая. Она не может больше влачить вместе с Харбансом печальное, сумрачное существование. А свобода поможет ей найти достойное применение ее чувствам, ее любви. Она стряхнет с себя паутину обветшалых обычаев и предрассудков. Она сейчас же, придя в гостиницу, обо всем напишет Харбансу…

Нилима возвращается в отель. Барабанщика Лакхасингха в номере нет. Бирманец-танцовщик У Ба Ну тоже собирается на прогулку. Увидев Нилиму, он замирает от удивления.

— Это ты, Нилима?

— Ну, конечно, я, — отвечает она весело. — Вот, отстала от поезда.

— Как это? Все уехали, а ты отстала от поезда?

— Да, представь, все уехали, а я одна отстала.

— Но как же это?

— Захотела и осталась. Решила пожить еще немного в Париже. Ты куда-то собрался?

— Да. Хочешь, пойдем вместе?

— Если только ты подождешь десять минут, пока я соберусь. Ну, жди, ровно через десять минут я буду готова.

— Да собирайся сколько тебе угодно! Я посижу в холле.

В какой-то лихорадке она приводит себя в порядок. Ей кажется — стоит только вместе с У Ба Ну выйти на парижскую улицу, как сразу начнется совсем новая жизнь… И правда, на душе у нее легко и весело, даже во всем теле какая-то особенная бодрость. О своем намерении немедленно написать обо всем Харбансу она уже забыла. Или, может быть, сознательно заставила себя забыть об этом?..

Несколько часов они проводят в Лувре. Великолепные статуи, памятники былых войн, старинные доспехи и оружие… Роскошные наряды минувших столетий… Как все это прекрасно!..

Схватив У Ба Ну за руку, она идет из зала в зал и радостно, заливисто смеется. Она все время окликает его: «У Ба! У Ба!» У Ба Ну несет ужасную чушь. Когда смеется она, хохочет и он. Она затевает игру с ним — остановившись перед каким-нибудь экспонатом, сначала с отвращением хмурит брови и всячески критикует его, а потом вдруг начинает тот же предмет безудержно расхваливать. И он тоже, вместе с ней, сначала порицает, потом хвалит одну и ту же вещь. Несколько раз она даже выговаривает ему за это:

— Зачем ты все время поддакиваешь мне? Разве у тебя нет собственного мнения?

— Почему же нет? — возражает он. — Просто мне все здесь нравится.

— Тогда почему ты отвернулся от статуи, о которой я сказала — «какая она противная!»?

У Ба Ну ухмыляется, обнажив белые зубы.

— Та статуя и мне не понравилась.

Потом они ужинают в первой попавшейся таверне. У Ба Ну готов истратить на нее все свои карманные деньги. Они пьют красное вино и жуют бутерброды с копченой колбасой. Потом гуляют по набережным Сены. Темнеет. Но на берегах Сены словно продолжается утро жизни. По темной воде, отражаясь в ней огнями бортов, проплывают пассажирские катера и грузовые пароходы, и их басистые голоса порой властно пронизывают ночную тишину. У-у-у!.. Взяв У Ба Ну за руку, она идет вдоль уличных лотков. Старые книги, нагая белизна скульптур, яркие цветы… Уличные художники, малюющие свои картины прямо на асфальте… Веселые компании, распевающие под губные гармошки песенки во славу красавицы Сены… В укромных уголках, в стороне от оживленной, шумной толпы, слившиеся в объятиях парочки и… строго взирающий на них с высоты собор Нотр-Дам-де-Пари… У Ба Ну рассматривает обнявшихся влюбленных в упор, как музейные экспонаты, спрятанные под стеклом витрин.