Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Это значит, что для тебя и в жизни нет никакого смысла.

— Смысл жизни! — Кханна ядовито смеется. — Это что-то новенькое!

— Ты просто нигилист.

— Может быть, не знаю.

— А если так, зачем сам пишешь?

— Откуда я знаю? Хочется, и пишу.

— Но почему, в конце концов?

Кханна пожимает плечами.

— Возможно, потому, что не вижу для себя иного способа времяпрепровождения.

— Мог бы заняться и чем-нибудь другим.

— Чем, например?

— Ну как это чем? Играй в карты, болтай с друзьями… Да мало ли на свете всяких бессмысленных занятий!

— А чем хуже, если вместо всего этого я сяду да и напишу что-нибудь?

— Но ведь так ты губишь не только свое время, но и время читателей.

— А что в этом плохого? Им ведь тоже надо чем-то занять время.

— Ты садист, и больше ничего.

— Называй меня как хочешь. Мне очень нравится то, что говорит Джанак Сукхария.

— Значит, тебе не дано ничего совершить в своей жизни.

— Пусть так. Ну, а те, которым «дано», что они-то до сих пор совершили?

И в таком духе спор будет длиться до той поры, пока кто-нибудь из друзей не взглянет на часы и не скажет, что пора по домам.

В стороне от всех этих корпораций, в полном одиночестве, сидит известный критик искусствовед Гаджанан. Он, вероятно, опасается испачкать в компании свой модный белый пиджак. Его очень беспокоит и состояние галстука — то и дело он хватается за узел, проверяя, не ослаб ли, не развязался ли он. К тем, кто ищет его общества, Гаджанан равнодушен, а другие — те, с кем он был бы и не прочь потолковать, — сами бегут от него. Впрочем, он прекрасно сознает, что постоянное одиночество создает вокруг него некий ореол таинственности и что люди уважают эту таинственность. Обычно его критические статьи, если только они не заведомо хвалебные, бывают написаны резко и безжалостно. Людям они неприятны, их боятся, и эта боязнь внешне выливается в своеобразное уважение. В своей области он, как говорится, собаку съел. Вот уже двадцать лет подряд он в меру своих сил способствует триумфу или ниспровержению актеров и художников. Даже когда он не произносит ни слова, а только молча дымит сигаретой, самый этот дымок уже содержит в себе некий критический дух. По его колебаниям в воздухе, по характеру извивов и колечек кое-кто даже ухитряется порой предугадать мнение грозного критика.

— Ну что, все один? — спрашиваю я, проходя мимо.

— Да, как всегда, — отвечает он, разглядывая дым от собственной сигареты. — Сядь, посиди со мной.

— А я не нарушу твое гордое одиночество?

Он хватает меня за руку и усаживает рядом с собой.

— Я же знаю, ты не станешь навязывать мне профессиональных тем для разговора. Притом если человек хочет остаться наедине с собой, он с успехом может это делать даже в шумной толпе. Согласен?

— Ну, такой анахорет, как ты, конечно, может.

— Это значит, что и ты думаешь обо мне как другие.

— Ну что ж, может быть, в этом и заключается секрет твоего успеха. Тебе во всем везет. А я вот даже редактора своего никак не ублаготворю.

— С чего ты решил, что это плохо? — возражает он. — За двадцать лет работы я перебывал под началом пяти редакторов, и ни один из них ни разу не сказал, что доволен мною.

— Слушай, а не засесть ли нам обоим за фельетоны о своих редакторах?

— Ну, если уж об этом зашла речь, пожалуй, не найдется человека, о котором мне не хотелось бы написать фельетон, — смеясь говорит Гаджанан. — По крайней мере, каждый второй так и просится на перо. Приглядись получше к людям. Все впали в какую-то ничтожную, мелочную суету, все что-то рвут друг у друга. И название этому придумали красивое — «поиски личного счастья». А в чем состоят эти поиски счастья? Девиз простой — всем лги, избегай работы, любыми средствами добывай деньги, жертвуй всем для достижения власти. Эта мораль имеет в своей основе даже целую науку, которую нигде не преподают, но в которой все — великие профессора. И эта наука утверждает — почитай ничтожествами всех, кроме самого себя; никому не доверяй; сам лги в глаза, но громко возмущайся чужой ложью; если при тебе заговорят об истинных ценностях жизни, презрительно пожми плечами и скриви губы; и вообще живи себе спокойно со святым убеждением, что, если хочешь добиться цели, надо быть поближе к сильным мира сего и почаще оставлять в дураках всех прочих, особенно же коллег и сослуживцев. Добивайся от государства всяческой пользы для себя, а в кругу друзей всячески поноси это самое государство. Если имеешь дело с людьми из интеллигентного круга, произноси как можно больше пышных фраз, хвались напропалую своим патриотизмом, а сам мечтай тайком смыться за границу; при этом облекай самые ничтожные свои корысти в форму высоких принципов и прекраснодушной философии. Если изложить все это покороче, то что мы назовем личным счастьем? Прочное положение в обществе!

— Вот не знал, что ты сегодня зол на весь свет, — шучу я. — Похоже, ты давно уже не писал своих рецензий.

Он опять смеется.

— Честно сказать, и не хочется ничего писать. Те, кого я хвалил, стали моими соперниками, кого ругал — смертельными врагами. Вот и все дела…

Он хочет еще что-то сказать, но я спешу распроститься с ним. Однако мне не везет. Не успев сделать и трех шагов, я наталкиваюсь на знакомого мне поэта, пишущего на языке урду. Вернее, сначала, одурманенный винными парами, он пробегает мимо, но затем резко оборачивается и окликает меня:

— Мадхусудан, дорогой, послушай…

Я останавливаюсь. Он приближается ко мне и кладет руки на плечи.

— Знаешь, я тут прочитал одну книжицу на хинди…

— Ну и что же?

— Да там есть одна такая фраза…

— Какая же?

— Там написано, что… Слушай, давай присядем и немного потолкуем. Я хочу, чтобы ты мне хорошенько объяснил…

Мы присаживаемся.

— В той книге сказано, что настоящая наша мать-Индия живет только в деревне…

— Но от меня-то ты чего хочешь?

— Погоди… Я хочу тебя спросить — это что же, мать-Индия постоянно живет в деревне? А в Дели даже и не заезжает — так, что ли?

Я смеюсь.

— Ты не смейся, тут нечему смеяться. Я все думаю: а отчего это мать-Индия живет только в деревне? Ей что — воздух в Дели не нравится, да? А если она даже не бывает в столице, то кто же в ней живет? Мачеха-Индия, да? Вот этот старый раджпут… — Он тычет пальцем в плакат, висящий на стене. — Его мать где живет? Неужели она никогда не напишет своему сыну письмо — дескать, пригласи и меня к себе в Дели? Я сам каждую неделю получаю письма от матери…

Он еще долго бубнит мне свое. А я все смотрю на плакат. Там изображен старый раджпут с белой, словно пена, бородой, рядом с его гордым лицом заманчиво дымится чашка с черным кофе. Ниже надпись: «И этот чудесный кофе, и это прекрасное лицо — оба принадлежат Индии!» Потом я перевожу взгляд на поэта. А разве его красивое, смуглое лицо не принадлежит Индии?..