Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

— Не осуждайте его, — в свою очередь прервала его Клотильда, — он не так виноват, как кажется. Это заблуждение без всяких последствий, каприз избалованного ребенка, его мать и мой дядя прощают его.

— Его мать — да, — с улыбкой согласился Фабьен. — Но позвольте заметить вам, что его дядя, как мне показалось, гораздо менее снисходителен.

— Это лишний раз доказывает, что мы лучше вас, господа.

— Кто же это оспаривает?

— Или вернее, — продолжала Клотильда, — разница между положением жены и мужа огромна, потому что свет… Отчего? Понятия не имею… Но свет оправдывает вас, господа, за преступление, которое бесчестит нас.

— Ошибаетесь, сударыня, — возразил Фабьен, — мнение света оправдывает преступление лишь с точки зрения общественных условностей, а вовсе не с точки зрения чувства. На этот счет, и, могу вас заверить, сударыня, особенно в отношении вас, этот предрассудок с его двойным толкованием кажется мне нелепым.

— Я буду не так строга, как вы, сударь, — отвечала молодая женщина, опустив глаза. — При данных обстоятельствах я все понимаю и, поверьте, самолюбие отнюдь не ослепляет меня. Преступление Мориса, а я нарочно пользуюсь словом, произнесенным вами, чтобы изменить его смысл, это преступление непреднамеренное. Я много раз слышала и, несмотря на свой малый опыт в таких делах, полностью согласна с тем, что воля бессильна в сердечных делах и не может породить любовь, так же как и убить ее.

— Увы, это безусловно так, — с живостью откликнулся Фабьен, — и ваши слова настолько верны, сударыня…

Вздох Фабьена оборвал его фразу в тот самый миг, когда она могла стать слишком многозначительной, а великолепно сыгранное волнение похоже было на тайный, с трудом сдерживаемый трепет.

Затем, после минутного молчания, он снова заговорил, как будто все это время ему понадобилось для того, чтобы справиться со своим смятением:

— Но в отношении того, что происходит здесь, того, что касается вас, сударыня, позвольте мне сказать вам всю правду. Так вот, честное слово, повторяю еще раз, я никак не могу понять безумного, упрямого влечения Мориса к этой женщине.

— А между тем вы только что так расхваливали ее, что это могло бы послужить оправданием любой, самой жгучей страсти, — возразила Клотильда с плохо скрытым беспокойством.

— Ах, Боже мой, ну, конечно, — согласился Фабьен, словно сраженный очевидной истиной. — В любом другом доме или другом месте, рядом с любой другой женщиной я счел бы ее, возможно, красивой; но позвольте сказать вам, что ее присутствие здесь возмущает меня, и, хотя сначала мне, чтобы не обидеть госпожу де Бартель, пришлось согласиться на это рискованное дело, теперь я решительно все осуждаю. Эта женщина рядом с вами — какое кощунство!

— Ах, сударь! — воскликнула Клотильда в невольном порыве, отражавшем, впрочем, скорее братские чувства, нежели супружескую любовь. — Когда другого выхода нет, когда речь идет о том, чтобы спасти или потерять мужа, разве в состоянии женщина о чем-то рассуждать или проявлять строгость в отношении средств, что могут дать ожидаемый нами результат? Вспомните, ведь сам доктор, друг детства Мориса, один из самых знаменитых врачей Парижа, не просто посоветовал, а потребовал этого. К тому же никто не в силах изменить прошлого… Зато опасность многое меняет, заставляя забыть о приличиях, и мне не остается ничего другого, кроме терпения и смирения. Мне сказали, что это мой долг, и я выполню свой долг, признательность же Мориса будет мне наградой.

— Признаюсь, я несколько удивлен, сударыня, услышав сейчас от вас такие слова, — сказал Фабьен. — Вчера, после той сцены, когда я был далек от мысли, что сегодняшний наш визит состоится, мне показалось, будто в ваших речах прозвучало что-то вроде горечи и возмущения, и я позволил себе осудить вас. Должен признать, я не понимал всей важности происходящего; но размышления, а еще более этого чувство, пробужденное во мне вашим положением, заставили меня изменить свое мнение в отношении того, что я сказал вам.

— Ну что ж, сударь, — отвечала Клотильда, — со вчерашнего дня во мне тоже произошли изменения, но совершенно противоположные; да, сударь, надежда оказала свое обычное действие, ведь в течение бессонной ночи, проведенной у постели умирающего, дорогого нам, многое приходит на ум. Впрочем, снисходительность часто является секретом покоя, а покой — это почти счастье. Вот видите, сударь, я вполне разумна и могу ответить сегодня на все, что услышала от вас вчера.

— Неужели я имел несчастье вызвать ваше неудовольствие своей откровенностью? — изобразил огорчение Фабьен. — А между тем вчера я не сказал вам ничего такого, чего не мог бы повторить сегодня. Вот только сегодня я снова увидел вас; и еще: со вчерашнего дня я в полной мере мог оценить вас и к сказанному вчера хочу добавить сегодня, что не понимаю, как можно изменить вам, и я склонен жалеть вашего мужа, если вы не желаете, чтобы я осуждал его.

— Сударь, — прошептала Клотильда, краснея и невольным движением выдавая крайнее смущение, вызванное словами Фабьена.

— Если вы потребуете, я готов замолчать, — продолжал молодой человек, — но, когда мы привезем к вам женщину, которой ваш муж ослеплен до такой степени, что это мешает ему воздать вам должное, то есть поставить вас выше всех других женщин, вы позволите мне не столько посетовать на средства, к каким мы прибегаем, чтобы вылечить его, сколько подосадовать на причину, подвергающую его жизнь опасности. Я чувствую, ваше доброе сердце готово простить каприз, причинивший столько вреда; но ваш разум, может ли он смириться с этим?

— Тем не менее, следует верить тому, что видишь, сударь.

— Госпожа де Бартель говорила мне, что ваш брак — это брак по любви, а не по расчету. Либо она заблуждалась, либо мне следует удивляться, наблюдая, как рушится ваше счастье. Любовь, я знаю, да и сами вы только что говорили об этом, не принимает в расчет условности общества, сердце не участвует в семейных расчетах, но в таком случае признайтесь, что Морис не любил вас. Вот что доказывает нынешнее положение дел, вот с чем я не могу согласиться, вот что, наконец, возмущает меня в нем.

Фабьен говорил с такой пылкой убежденностью, с жаром такого всепобеждающего чувства, что Клотильда не решалась поднять глаз; но в то же время она боялась молчать и, хотя волнение вынуждало ее хранить молчание, сделала над собой усилие, чтобы прервать его. Тот пламенный порыв, какому поддался Фабьен, внушал ей неясный страх, и она безуспешно искала спасения от него. Наконец, не пытаясь разобраться в охватившем ее волнении, она сказала с видимым спокойствием, которое, впрочем, не могло обмануть Фабьена:

— За три года, что я замужем, мне не на что было пожаловаться и не в чем было упрекнуть господина де Бартеля, и, если бы не эта роковая болезнь, я так и не узнала бы о той минутной слабости, которую я прощаю ему и сумею забыть, потому что люблю своего мужа.