Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

— Если бы вы знали, сударыня, сколько в свете несправедливости, взывающей к отмщению, сколько женщин, считающихся счастливыми, отворачивается, чтобы пролить слезу, и сколько улыбок расцветает на их губах, не находя отклика в сердце!

— Но в таком случае, сударь, — заметила Клотильда, — вся ваша жизнь должна быть воплощением самоотверженности?

— И эта самоотверженность не напрасна, сударыня, ибо наступит день, когда, поняв разницу между сердцем того, кто отрекается от нее, и сердцем того, кто сострадает ей, женщина, которая, быть может, и не взглянула бы на меня, соблаговолит вознаградить меня словом, отблагодарить улыбкой, сделав меня таким образом счастливейшим из людей.

На этот раз ошибиться относительно смысла слов и намерений того, кто произнес их, было невозможно; поэтому Клотильда, побледнев от ужаса, стремительно поднялась.

— Простите, сударь, — сказала она, — я слышу шум экипажа, возможно, это госпожа Дюкудре въезжает во двор, а я обещала госпоже де Бартель тотчас сообщить о ее приезде.

И с быстротой молнии она пересекла бильярдный зал, исчезнув за портьерой гостиной.

"Прекрасно, — сказал себе Фабьен, поправляя воротничок сорочки и разглаживая манжеты, — дела мои идут отлично; она бежала, следовательно, опасалась выдать себя, оставшись. Ах, меня заставляют играть здесь роль врача; ну что ж, пусть будет так! Но им придется расплатиться за мои визиты".

Ларошфуко в своих повергающих в отчаяние "Максимах" сказал, что в несчастье друга всегда есть что-то утешительное для нас.

Точка зрения Ларошфуко чересчур благожелательна к человеку; ему следовало бы сказать, что не бывает несчастья, каким не пытались бы воспользоваться, не бывает катастроф, из каких не удавалось бы извлечь выгоду, не бывает бедствий, какие не привлекали бы любителей острых ощущений.

Так, Фабьен де Рьёль и Леон де Во, спекулируя на болезни своего друга Мориса, собирались тем временем занять его место: один — у его жены, другой — у его любовницы.

В какой-то момент Фернанда и в самом деле считалась возлюбленной молодого барона де Бартеля, казалось, она уступила его ухаживаниям, и, поскольку никто не знал об их разрыве, а сами они прилагали немало усилий, чтобы скрыть от посторонних свои отношения, все полагали, что их связывает весьма романтическая, нежная любовь; так думали, пока не открылась истина, а случилось это лишь накануне.

Теперь, когда Леон де Во не мог уже сомневаться, что между Морисом и Фернандой произошел решительный разрыв, его особенно мучил один вопрос: кто же пришел на смену Морису? Для молодого человека это было важно, ибо он во что бы то ни стало хотел разобраться в поведении капризной женщины, позволявшей ему проявлять свои заботы, никогда не вознаграждая его за них. В самом деле, вот уже почти год Леон де Во, своим богатством, манерами и внешностью достойный всяческого внимания, особенно со стороны женщины, слывшей весьма легкомысленной, тщетно ждал того, чтобы капризный ветер удачи подул в его сторону.

Впрочем, Леон де Во безропотно сносил свою невостребованность; он был моложе Фабьена, по крайне мере, на шесть — восемь лет, его платонические отношения с самой знаменитой парижской куртизанкой (ибо, скажем прямо, именно так обычно именовали Фернанду) бросали на него отблеск ее славы; кроме того, он находил для себя в этом определенную выгоду, начав свою карьеру покорителя женских сердец с постижения самой сущности этого ремесла; добавим еще, что он не встречал нигде, даже в свете, другой женщины, которая пришлась бы больше ему по душе.

Экипаж, соответствующий сезону (то есть открытая коляска летом, крытая зимой, причем самой изысканной формы и почти всегда темно-коричневая), слуги, одетые на английский манер во все черное; упряжка великолепных серых лошадей в яблоках, черная, покрытая блестящим лаком сбруя с едва заметными серебряными прожилками, свидетельствовали если не о высоком положении, то, по крайней мере, об отменном вкусе женщины, какую видели по вечерам выходящей под перистилем Оперы или Итальянского театра, а иногда по утрам — у малой двери церкви Святого Рока. Зеваки, которые судят обо всем поверхностно и завидуют внешнему виду, никогда не зная сути и полагая, что счастье состоит в роскошных развлечениях, говорили, заметив, как молодая, красивая, элегантная особа легко соскакивает с экипажа: "Вот поистине счастливая женщина!"

Но главное, что придавало Фернанде видимость безупречно воспитанной женщины, — это чистота и легкость ее речи, уверенная манера держать себя, очарование походки, простота туалета и аристократичность. Суждения ее, высказанные общедоступными словами, что само по себе уже редкость, всегда отличались логичностью, хотя и были весьма смелыми; о какой бы тонкой грани искусства ни вставал вопрос, она неизменно высказывалась с превосходством бесспорного вкуса. В отношении музыки замечания ее отличались такой профессиональной точностью и тонкостью чувств, что никто не оспаривал ее суждений. А когда она садилась за фортепьяно, не заставляя себя долго упрашивать, а иногда и просто сама по своему желанию, первая же ее прелюдия обнаруживала вдохновенный талант. Редкие избранники допускались в ее мастерскую, но те, кто по особой милости побывал там, утверждали, будто ее полотна наверняка подправляет какой-то великий художник из близкого окружения, и полагали, что это ее любовник. Так что она умела хвалить и хулить, и все это было не то что справедливее, но все-таки с большей долей верности, чем делают те, кто причастен к злосчастному ремеслу, именуемому критикой. В литературе Фернанда отличалась строгостью вкуса; легковесных книг она читала мало. Ее библиотека состояла из многих произведений великих писателей всех времен. Поэтому с точки зрения суждений, ума и манер Фернанда не только не уступала самым выдающимся и наиболее известным светским женщинам, но кое в чем и превосходила их.

В полной ли мере отвечали ее душевные качества ее интеллекту? Об этом могли бы судить только ее близкие друзья, исправив ошибку или, наоборот, подтвердив мнение тех, кто знал ее лишь отчасти и кто считал злым не ее сердце, — никто не мог называть ни одного дурного поступка с ее стороны, — а хотя бы язык.

Но вот вопрос: была ли Фернанда обязана своим успехом собственному очарованию и красоте или же талантам? Что поражало в ней больше всего: ее всем очевидная грация или качества, открывавшиеся в ней при ближайшем знакомстве? Кто воспитал ее, помог достичь таких высот элегантности? Откуда она явилась? Кто ввел ее в круг светских львов? Увы! Ко всем этим вопросам, остававшимся без ответа и вызывавшим отчаянное любопытство даже самых близких ее друзей, следовало добавить еще один — его не поднимал никто, хотя он приобретал огромную значимость для любого, кто был знаком с этой замечательной женщиной, — какие чувства волновали главным образом ее душу? Разумеется, сила и возвышенность ее души были всем известны, но кто проник в ее тайны, кто с уверенностью мог утверждать, что в этой жизни, окруженной обожанием и казавшейся такой счастливой, не было скрытых горестей и обильно пролитых слез? Ну а пока на поверхности этого существования все выглядело блестяще, оно, подобно прекрасному озеру с прозрачными водами, отражало, казалось, лишь солнечные лучи.