Александр Дюма - Дюма. Том 45. Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии

Господин де Шато-Рено держал руку в кармане, и я сначала даже подумал, что она у него на перевязи.

В двадцати шагах от нас все спешились, отдав поводья слугам.

Господин де Шато-Рено остался позади и бросил взгляд в сторону Люсьена. Даже на таком расстоянии я заметил, как он побледнел. Он отвернулся и стал развлекаться тем, что, держа плетку в левой руке, принялся сбивать небольшие цветы, торчавшие из травы.

— Мы готовы, господа, — сказали нам господа де Шатогран и де Буасси. — Но вам известны условия: эта дуэль последняя и, каким бы ни был исход, господин де Шато-Рено ни перед кем больше не будет отвечать за оба результата.

— Хорошо, договорились, — ответили Джордано и я.

Люсьен поклонился в знак согласия.

— Оружие у вас, господа? — спросил виконт де Шатогран.

— Да, то же самое.

— Оно незнакомо господину де Франки?

— Господин Шато-Рено пользовался им уже один раз, а господин де Франки его даже и не видел.

— Хорошо, господа. Идем, Шато-Рено.

Вскоре мы вошли в лес, не произнеся ни слова. В нашей памяти еще была жива та сцена, которую нам вновь предстояло пережить. Каждый из нас чувствовал, что сейчас произойдет нечто не менее ужасное.

Мы спустились в овраг.

Шато-Рено благодаря своей выдержке казался спокойным, но тот, кто его видел на этих двух встречах, мог, однако, заметить перемену.

Время от времени он украдкой бросал взгляды на Люсьена, и в них было беспокойство, очень похожее на ужас.

Может быть, его так тревожило это необыкновенное сходство двух братьев, и, вероятно, он видел в Люсьене мстительную тень Луи.

Пока занимались пистолетами, я наконец увидел, как он вытащил из кармана сюртука руку — она была обернута влажным платком, чтобы сдерживать лихорадочную дрожь.

Люсьен ждал его со спокойным и неподвижным взглядом, уверенный, что сумеет отомстить.

Без нашего указания Люсьен занят место, где стоял его брат, это, естественно, заставило г-на де Шато-Рено направиться к тому месту, где он уже стоял раньше.

Люсьен взял свой пистолет с радостной улыбкой.

Господин де Шато-Рено, беря пистолет, из просто бледного стал мертвенно-бледным. Потом он провел рукой между галстуком и шеей, будто галстук его душил.

Я не мог отделаться от непроизвольного чувства ужаса, с которым смотрел на этого молодого человека: красивый, богатый, элегантный, он еще накануне утром верил, что впереди у него долгая жизнь, а сегодня, с холодным потом на лбу и с тревогой в сердце, чувствовал себя приговоренным.

— Господа, вы готовы? — спросил г-н де Шатогран.

— Да, — ответил Люсьен.

Господин де Шато-Рено сделал утвердительный знак.

Что касается меня, то я отвернулся, ибо у меня не хватило решимости смотреть на все это.

Я услышал, как один за другим прозвучали два хлопка в ладони, а затем раздались выстрелы из двух пистолетов.

Я повернулся.

Господин де Шато-Рено распростерся на земле, убитый наповал, не успев ни вздохнуть, ни пошевелиться.

Я приблизился к трупу, движимый тем непреодолимым любопытством, которое толкает вас наблюдать за катастрофой до конца. Пуля попала ему в висок в том самом месте, куда указал Люсьен.

Я подбежал к корсиканцу: он оставался спокоен и неподвижен, но, увидев, что я к нему подошел, он бросил свой пистолет и кинулся ко мне в объятия.

— О, мой брат, мой бедный брат! — воскликнул он.

И он разрыдался.

Это были его первые слезы.

Примерно в мае 1835 года я находился в Тулоне.

Жил я там в маленьком деревенском домике, предоставленном в мое распоряжение одним из моих друзей.

Этот домик стоял в пятидесяти шагах от форта Ламальг, как раз напротив знаменитого редута, который оказался в 1793 году свидетелем необыкновенного взлета судьбы молодого артиллерийского офицера, ставшего сначала генералом Бонапартом, а затем императором Наполеоном.

Я отправился туда с похвальным намерением поработать. У меня в голове сложился сюжет очень трогательной, очень мрачной и очень страшной драмы, и я хотел изложить его на бумаге.

Эта столь страшная драма была "Капитаном Полем".

Но я заметил одно обстоятельство: для углубленной и упорной работы необходимы тесные комнаты с близко стоящими стенами и приглушенный темными шторами свет. Широкие горизонты, безбрежное море, огромные горы — все это, в особенности омытое чистым золотистым воздухом юга, располагает к созерцанию, а ничто больше, чем созерцание, не отдаляет вас от работы.

И вот, вместо того чтобы писать "Поля Джонса", я стал грезить о "Дон Жуане де Маранье".

Действительность оборачивалась мечтой, а драма — чем-то отвлеченным и туманным.

Итак, я не работал, по крайней мере днем.

Я созерцал, признаюсь, это лазурное Средиземное море с золотистыми блестками, эти гигантские горы, прекрасные в их страшной наготе, это бездонное, угрюмое своей ясностью небо.

Все увиденное казалось мне прекраснее того, что я мог бы сочинить.

Правда, ночью, заставляя себя закрыть ставни и не поддаваться манящему свету луны, отрывая взгляд от неба с мерцающими звездами и собираясь с мыслями, я вновь обретал кое-какое самообладание. Но мой ум, будто зеркало, отражал дневные волнения, и мне представлялись видения: не человеческие существа с их земными страстями, а прекрасные ангелы, посланники Бога, взмахом крыла пересекающие бесконечные пространства; мне являлись насмешливые демоны-изгнанники, сидящие на какой-нибудь голой скале и угрожающие оттуда земле; наконец, мне чудилось какое-нибудь готовое вот-вот появиться на свет творение — такое, как "Божественная комедия", "Потерянный рай" или "Фауст", а не сочинение, подобное "Анжеле" или "Антони".

К сожалению, я не был ни Данте, ни Мильтон, ни Гёте.

Потом, в противоположность Пенелопе, новый день разрушал труд ночи.

Наступало утро. Я пробуждался от выстрела пушки, вставал с постели и раскрывал окно.

Потоки света заполняли комнату, изгоняя все испуганные ярким светом дня жалкие образы, что были рождены моей бессонницей. И тогда я видел, как торжественно приближается с рейда какой-нибудь великолепный трехпалубный корабль, "Тритон" или "Монтебелло"; вот он встает прямо перед моим домом и, словно для того, чтобы развлечь меня, дает работу экипажу или обучает артиллеристов.

Бывали дни, когда разражались бури и чистое небо заволакивалось темными облаками, когда лазурное Средиземное море становилось пепельным и мягкий бриз сменялся ураганом.

Тогда обширное зеркало неба покрывалось рябью, и это спокойное пространство начинало кипеть словно на адском подземном огне. Зыбь превращалась в волны, а волны — в горы. Белокурая и нежная Амфитрита, как мятежный гигант, казалось, хотела взять приступом небо, ломала себе руки в облаках и неистово выла: услышав ее голос хоть раз, никогда его не забудешь.