Александр Дюма - Дюма. Том 45. Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии

Вот почему моя злополучная драма складывалась все хуже и хуже.

Однажды я пожаловался коменданту порта на то, что эти внешние впечатления влияют на мое воображение, и заявил, что, устав противиться им, признаю себя побежденным и отныне принимаю твердое решение: пока остаюсь в Тулоне, буду вести жизнь исключительно созерцательную.

А потому я спросил у него, куда бы мне обратиться, чтобы нанять лодку — первую необходимость в моем новом существовании, к которому вынуждал меня примениться дух, одержавший верх над материей.

Комендант порта ответил, что подумает о моей просьбе и что он надеется ее удовлетворить.

На следующий день, открыв окно, я увидел в двадцати шагах от себя покачивающуюся у берега великолепную лодку, которая могла ходить и под парусами, и на веслах; экипаж ее состоял из двенадцати каторжников.

"Это как раз то, что мне нужно", — подумал я про себя, в то время как надсмотрщик в лодке, заметив меня, причалил, спрыгнул на берег и направился к двери моего дома. Я пошел навстречу уважаемому посетителю.

Он вытащил из кармана записку и протянул ее мне.

В ней говорилось:

"Мой дорогой созерцатель,

поскольку не следует отвлекать поэтов от их призвания, а Вы, как мне кажется, ошибались до сих пор по поводу своего, я посылаю Вам лодку, о которой Вы просили; можете пользоваться ею до тех пор, пока будете в Тулоне, с открытия и до закрытия порта.

Если вдруг Ваши глаза, устав от созерцания неба, потянутся к земле, Вы обнаружите около себя двенадцать молодцов, и они легко, одним только своим видом, вернут Вас из воображаемого мира в реальный.

Само собой разумеется, не стоит оставлять у них на виду ни драгоценностей, ни денег.

Плоть слаба, как вам известно, и, как говорит старая мудрость, "не искушай Господа Бога твоего " а тем более не стоит искушать человека, особенно если он однажды уже не устоял перед искушением.

Искренне Ваш".

Я позвал Жадена и рассказал ему о нашей удаче. К моему большому удивлению, он принял мое сообщение без того воодушевления, что я ожидал: компания, с которой нам предстояло иметь дело, показалась ему несколько разношерстной.

Однако, бросив взгляд на наш экипаж, он заметил под красными колпаками, украшавшими головы каторжников, несколько характерных типов. Он философски покорился своей участи и, сделав нашим новым слугам знак не двигаться, принес на берег стул, а затем, взяв карандаш и бумагу, начал зарисовывать лодку и ее ужасный экипаж.

В самом деле, каждый из двенадцати человек, сидевших в лодке, спокойных, смирных, покорных, ждавших наших указаний и пытавшихся их предупредить, совершил какое-нибудь преступление: одни были ворами, другие — поджигателями, третьи — убийцами.

Все они прошли через жернова человеческого правосудия. Это были опустившиеся, заклейменные и отвергнутые обществом существа; это уже были даже не люди, а вещи: вместо имен у них были только номера.

Собранные вместе, они составляли одно целое, нечто постыдное, называемое каторгой.

Определенно комендант порта сделал мне необычный подарок.

И тем не менее, я был не прочь посмотреть поближе на этих людей, одно звание которых, произнесенное в гостиной, вызывает ужас.

Я подошел к ним; они встали все как один и сняли колпаки.

Эта покорность меня тронула.

— Друзья, — сказал я им, — вы знаете, что комендант порта передал вас в мое распоряжение на все время, пока я нахожусь в Тулоне?

Никто из них не отозвался ни словом, ни жестом.

Можно было подумать, что я говорил с каменными истуканами.

— Надеюсь, — продолжал я, — что буду доволен вами; что же касается вас, то будьте уверены, мною вы останетесь довольны.

Опять молчание.

Я понял, что таковы законы дисциплины.

Вынув из кармана несколько монет, я предложил им выпить за мое здоровье; но ни одна рука не протянулась, чтобы их взять.

— Им запрещено что-либо получать, — сказал мне надсмотрщик.

— Почему же? — спросил я.

— Они не могут иметь при себе деньги.

— А вы, — сказал я, — вы не вправе позволить им выпить стаканчик вина, пока мы соберемся?

— О, это можно.

— Ну что ж! Прикажите принести обед из кабачка форта, а я заплачу.

— Говорил же я коменданту, — сказал надсмотрщик, одним движением кивая головой и пожимая плечами, — говорил ему, что вы мне их избалуете… Ну ладно уж, раз они в вашем распоряжении, пусть делают то, что вы хотите… Ну-ка, Габриель… быстренько до форта Ламальг… Хлеба, вина и кусок сыра.

— Я на каторге нахожусь, чтобы работать, а не для того, чтобы выполнять ваши поручения, — ответил тот, кому был адресован приказ.

— О, это справедливо, я забыл, что ты слишком важная персона для этого, господин ученый, но ведь речь шла как о твоем обеде, так и об обеде для остальных…

— Я съел похлебку и не голоден, — ответил каторжник.

— Извините…

— Ну что ж! Отмычка не будет таким гордым… Сходи, Отмычка, давай, сынок!

В самом деле, предвидение почтенного надзирателя подтвердилось. Тот, к кому он обратился, и кто, без сомнения, был обязан своим прозвищем правонарушению, которое он совершил при помощи ловко сделанной отмычки, заменившей недостающий ключ, поднялся, потащив за собой своего товарища: как известно, на каторге один человек прикован к другому. Он направился в кабачок, имевший честь обеспечивать нас пропитанием.

В это время я взглянул на строптивого, чей не слишком почтительный ответ, к моему большому удивлению, не вызвал неприятных последствий, но он повернул голову в другую сторону. Он сохранял эту позу с упорством, казавшимся следствием принятого решения, так что я не мог его видеть.

Однако я обратил внимание на его светлые волосы и рыжие бакенбарды и, решив рассмотреть его получше в другое время, вернулся в дом.

Признаюсь, любопытство, которое я испытывал по отношению к этому человеку, заставило меня поспешить с завтраком.

Я поторопил Жадена, не понимавшего причину моего нетерпения, и вернулся на берег моря.

Наши новые слуги не спешили так, как мы. Вино из форта Ламальг, белый хлеб и сыр были для них чем-то необыкновенным — к этому они не были привычны, а потому продлевали свой обед, смакуя его.

Отмычка и его товарищ, по-видимому, особенно оценили эту удачу.

Добавим, что их страж тоже смягчился и даже разделил трапезу со своими подопечными; только те имели одну бутылку на двоих, в то время как он — две на одного.

Что же касается того каторжника, которого надсмотрщик назвал поэтическим именем Габриель, то его напарник по цепи с ядром, не желая отказываться от еды, подвел его к остальным, однако тот, все еще во власти мизантропии, пренебрежительно смотрел, как все едят, а сам не притрагивался ни к чему.