Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Увидев своего мужа веселым и улыбающимся, она подняла руки к Небу и, в сильнейшем волнении прислонившись к косяку двери, чтобы не упасть, смогла произнести одно лишь слово:

— Живой!

Маркиз поспешил подойти к ней, чтобы поддержать ее.

— Умоляю вас, давайте без мелодрам, мы не одни, — сказал он ей тихо тем насмешливым тоном, который всегда глубоко ранил молодую женщину; затем, повысив голос, он произнес: — Живой! Да, черт возьми! Очень даже живой, и это благодаря господину де Фонтаньё, которого я решил немедленно представить вам, будучи уверен, что ничто не доставит вам большее удовольствие, чем возможность увидеться с человеком, не пожелавшим вынести вам приговор — преждевременно надеть чепец вдовы, хотя этот убор прекрасно бы подошел к вашим белокурым волосам, и, если бы здесь была Сюзанна, она бы определенно согласилась со мной.

— Ах, сударь, разве можно шутить в подобную минуту! — сказала Эмма, ответив лишь легким наклоном головы на низкий поклон г-на де Фонтаньё.

— Черт возьми! — воскликнул маркиз. — Наоборот, сейчас как раз самое время быть веселым, и более чем когда-либо. Однако, если вам угодно сохранять серьезность, пусть будет так, поскольку господин Луи де Фонтаньё как раз желает обратиться к вам с чрезвычайно серьезной просьбой.

— Ко мне? — прошептала удивленная маркиза.

— Да, именно к вам.

— Я слушаю, — промолвила маркиза.

— Так вот, речь идет о кошельке, утерянном вами весьма кстати, ибо для нас обоих он сыграл замечательную службу. Господин Луи де Фонтаньё объяснит вам все сам, а я оставляю вас за беседой, в которой присутствие мужа будет лишь помехой. Ну же, мой юный друг, подайте вашу руку маркизе.

И, довольный тем, что может избавиться таким образом от излияний восторга, вызванного у жены его возвращением, маркиз, напевая, стал подниматься по лестнице, ведущей в его комнаты.

Оставшись наедине с г-жой д’Эскоман, Луи де Фонтаньё подождал, когда она сделает ему знак следовать за ней, и в глубоком волнении прошел в гостиную.

Маркиза села и указала ему на кресло напротив.

— Сударь, — сказала она, не давая ему заговорить первым, — не стану злоупотреблять выгодами того положения, в какое вы меня поставили; я слишком признательна вам за то, что вы сохранили жизнь господину д’Эскоману; если мы случайно встретимся в обществе, обещаю вам не вспоминать вашей ошибки… Я отношу ее на счет вашей молодости и легкомыслия; однако хочу поставить одно условие: обещайте и вы никогда не вспоминать вчерашней жуткой сцены, о которой, я уверена, вы сожалеете.

Слова ее, полные доброжелательности, попали в пустоту. Встреча со знатной дамой, в то время как он рассчитывал увидеть лишь Маргариту Жели, показалась Луи де Фонтаньё одним из тех счастливых случаев, какие Провидение приберегает лишь для самых любимых своих избранников. Наконец-то смутные грезы вчерашнего дня приняли очертания. Его воображение, как Пигмалион, создало женщину! Его прихоть обратилась в любовь! Несколько слов, оброненных гувернанткой и до сих пор казавшихся ему непонятными, теперь становились ясными, а то пренебрежение, которое продемонстрировал маркиз по отношению к своей жене в его присутствии, наполнило сердце молодого человека честолюбивыми надеждами. Он отнюдь не собирался приносить покаяние при виде великодушия Эммы; лицо его выдавало то, к чему устремились в эти минуты его сокровенные помыслы; совершенно не думая приносить извинения, он искал в уме способ отнести на счет предумышленности то, что нельзя было приписать случайности.

— Увы, сударыня, — отвечал он, — самому Провидению не угодно, чтобы я повиновался вам.

— Провидению? — удивленно переспросила Эмма. — Ради Бога, сударь, объясните мне, при чем тут Провидение?

— Разве господин д’Эскоман не предупредил вас, сударыня, что я хочу обратиться к вам за одним одолжением?

— Да, это так, сударь; но я не поняла, уверяю вас, какое одолжение вы можете от меня ждать.

— Сударыня, прошу, позвольте мне оставить у себя ваш маленький кошелек, обладателем которого я стал вчера благодаря заблуждению вашей гувернантки, минуту разделявшемуся и вами. Голос свыше подсказал мне вчера просить вас об этой милости. Сегодня ваш кошелек, лежавший на моей груди, предохранил меня от удара шпаги, который, не будь его, был бы смертельным. Посудите сами, сударыня, в моей ли власти забыть нашу вчерашнюю встречу, когда все во мне кричит, что я начал жить только с того часа…

Маркиза прервала его.

— Простите, сударь, простите, — сказала она, — я не могу позволить вам дальше развивать любовную тему; признайтесь, что мне не должно казаться таким уж лестным играть в вашей любви роль, предназначавшуюся вовсе не мне, да и быть, в конце концов, не на первых ролях в вашей запутанной интриге.

— Сударыня!

— Ах! Не осмелитесь же вы, — продолжала маркиза, — утверждать, будто я могла бы отнести к себе тот первый порыв чувств, которые вы выражаете с таким пылом? Ведь вчера я прекрасно поняла, что вы обращались совсем не к супруге господина д’Эскомана; позвольте же мне отдать кесарю кесарево.

Голос маркизы заметно изменился, когда она намекнула на любовницу своего мужа. Луи де Фонтаньё заметил, что глаза молодой женщины увлажнились, и увидел слезы, дрожащие на длинной бахроме ее ресниц.

По выражению взгляда молодого человека маркиза поняла, что, как бы она ни старалась, эти слезы не остались незамеченными.

— Простите меня, сударь, — продолжала она, пытаясь улыбнуться. — Простите, что я так плохо владею собой; но несчастье не боится людского суждения, а право на слезы — такая малость, что никто еще не думал оспаривать его.

Эта фраза, которую г-жа д’Эскоман произнесла, силясь улыбнуться, произвела на Луи де Фонтаньё глубокое впечатление. В продолжение нескольких мгновений он молчал, сопоставляя свои мелкие и пошлые переживания с подлинно великим смирением этой женщины в ее трагическом положении, и ему стало стыдно. Появившееся у него горделивое самодовольство постепенно исчезло, отступив перед почтительным сочувствием, охватившим его душу; любовь же осталась и сделалась еще более властной, поскольку она сделалась более искренней, поскольку она сменила свой источник, поскольку теперь она проистекала из той глубокой симпатии, какую вызывает тот, кто страдает, у юности, то есть у великодушия.

Эта душевная перемена происходила медленно и в то же время явно: она отражалась на лице молодого человека. Он то краснел, то бледнел. Наконец, у него тоже появились и покатились по щекам слезы; он соскользнул с кресла, на котором сидел, и упал на колени перед маркизой.

— Простите меня, сударыня, — произнес он с чувством такой глубокой и нежной почтительности, что в ней нисколько нельзя было усомниться.