Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Она противопоставила боли самое недейственное из всех лекарств; она говорила себе, что, в конце концов, г-н де Фонтаньё был волен выбрать ту любовницу, какая показалась ему привлекательной, что дружбу не должны сильно заботить такие мимолетные любовные связи; не убеждая себя, она старалась забыться.

И только по возвращении г-на д’Эскомана, когда сначала корысть, а затем прихоть привели мужа к ее ногам, Эмма поняла, что мысль, которой она вначале не придавала никакого значения, обратилась для нее в чувство, пустившее корни во всех уголках ее сердца.

Между ней и мужем отныне стал призрак, неумолимо преследующий ее; он сводил на нет все ее попытки избавиться от него, он не поддавался всем ее мольбам, он находил способ проникнуть сквозь ее веки в зрачки, когда она закрывала глаза, чтобы больше его не видеть. Этот образ шел за ней повсюду, он сопровождал ее, когда она гуляла вместе с мужем, он подслушивал их разговоры, он располагался в ее спальне, он становился на пороге алькова и со строгостью часового, беспрекословно выполняющего приказ, не позволял ее мужу перешагнуть этот порог.

Сколько раз, когда г-н д’Эскоман пытался поцеловать ее, он видел, что она с ужасом вздрагивает: Эмме казалось, что она ощущает, как к ее губам прикасаются пылающие губы призрака, которого ее растревоженное сознание наделяло плотью и жизнью.

И призрак этот не был немым: он обладал речью, внятной только сердцу Эммы, но внятной явственно; голосом, заставлявшим тело молодой женщины трепетать, как лист от порыва ветерка; словами, раздиравшими душу болью и упреками, если порой она пыталась избавиться от этого наваждения.

Под влиянием того, что происходило в воображении Эммы, это наваждение в течение недолгого времени стало достаточно сильным, чтобы властвовать над ее разумом, чтобы у нее не было мужества отказаться от того, в чем она испытывала потребность, даже когда это выходило за пределы ее мечтаний. Вот почему уже много раз, несмотря на упреки своей совести, Эмма возвращалась в то место, где она впервые встретила Луи де Фонтаньё и куда его приводили почти те же самые чувства, что были и у нее.

Из всех земных страстей Сюзанна понимала лишь две: любовь кормилицы к вскормленному ею ребенку, любовь, которой она прощала всякую крайность, и ту, которую жена могла испытывать к своему мужу, — эту она ограничивала самыми тесными рамками; ей казалось невозможным, чтобы скромная молодая девушка, с опущенными глазами, нежным голосом и стыдливой речью, как ей хотелось представлять себе Эмму, могла дойти до подобной безудержности чувств; она рассматривала такое как некую чудовищность, образчики которой могли представить лишь негодяи типа г-на д’Эскомана и г-на де Фонтаньё.

Так что Сюзанна была не только удивлена, но и испугана, когда глубокое душевное переживание, испытываемое Эммой, подействовало на ее здоровье; когда она увидела, что ее воспитанница, чахнувшая некоторое время, тяжело заболела.

Врач г-жи д’Эскоман искусно диагностировал причины ее недуга. Внутренние органы были задеты лишь косвенно, и болезнь проявлялась в виде нервной лихорадки и вспышек мозгового расстройства. Он заподозрил глубокое душевное потрясение и, разумеется, приписал его огорчениям, какие г-н д’Эскоман доставлял своей супруге.

Сюзанна, с которой ученый человек поделился своими впечатлениями, согласилась с ним; но в душе она начала чувствовать, что ее взгляды на супружескую любовь хозяйки ослабли и пошатнулись.

Сюзанна не допускала и мысли, чтобы кто-то другой, кроме нее, ухаживал за больной Эммой; целые ночи напролет она просиживала у нее в ногах, наполовину прикрытая складками широких занавесей, драпировавших постель, и при мерцающем свете ночника следила за всеми движениями, которые стесненное дыхание Эммы передавало ее груди; она погружалась в созерцание лица молодой женщины, все еще прелестного в своей бледности, и время от времени отбрасывала кружева подушки, чтобы лучше видеть его.

В одну из ночей, когда приступы лихорадки, окрасившей щеки больной румянцем, поддерживали ее в постоянном возбуждении, хотя она и дремала, Сюзанне показалось, что губы маркизы невыразимо нежно прошептали мужское имя.

Спустя несколько дней доктор, которого Сюзанна ежедневно с тревогой расспрашивала о состоянии своей госпожи, ничего не ответил ей и лишь многозначительно покачал головой.

Ни один катаклизм, потрясающий миры, не произвел бы большего действия на Сюзанну, чем этот немой приговор; она испустила ужасный крик, крик львицы, у которой охотники отнимают львят, и бросилась в спальню Эммы.

Не думая о том, что своими проявлениями горя она может испугать хозяйку и значительно усугубить ее болезнь, кормилица устремилась к постели Эммы, приподняла больную, прижала к своей груди и стала осыпать ее лицо поцелуями и слезами. Сюзанне уже виделся призрак смерти; она готова была броситься между ним и его жертвой, упорно защищая ее и не позволяя отнять ее у себя, пусть даже разорванную на куски.

Затем послышались бессвязные слова, передававшие накал ее исступления, безумие ее отчаяния; они прерывались рыданиями и криками ярости, которые удар, нанесенный в материнское нутро, заставил исторгнуть эту дикую и примитивную натуру; она казалась страшной, а через мгновение становилась нежной; она то угрожала, то умоляла. Она принималась укачивать Эмму, как делала когда-то давно, перед тем как положить ее спящей в колыбельку. В первый раз она произнесла в ее присутствии имя Луи де Фонтаньё, не упрекнув молодую женщину за эту страсть, которую угрожавшая ей опасность делала простительной в глазах кормилицы. Более того, она принялась оправдывать Эмму и в неистовстве своей безутешности не только одобряла ее страсть, но еще и обещала ей, что эта страсть будет вознаграждена взаимностью, — как если бы кормилица занимала ребенка игрушкой, чтобы успокоить его крики.

— Умереть! — говорила она ей. — Тебе умереть раньше меня?! Да разве такое возможно? Да разве Господь Бог допустит такое? Да разве он не посылает зиму раньше весны? Господь Бог — это вам не врачи! Один он волен в том, чтобы мы жили или умирали. Врачи! — продолжала она с презрительной улыбкой. — Да разве мы нуждаемся в них? Разве я не подле тебя? Разве я обращалась к ним, когда ты болела прежде! Кто ухаживал за тобой, когда у тебя была ангина? Я! Ха-ха-ха! Врачи! Если бы они знали, как я смеюсь над тем, что они говорят!.. Ты поправишься… Да, она очень скоро поправится, моя дорогая Эмма… Я так этого хочу! Прежде всего не надо терзать свое сердце столькими огорчениями… Огорчения у тебя! Да отчего же, великий Боже? Да кто это вздумал запрещать тебе его любить, этого господина де Фонтаньё, если ты его любишь? Твой муж? Не он ли сам подавал тебе в этом пример! И к тому же не он ли принялся снова за свои бесстыдные делишки, с тех пор как ты заболела? Если и следует в кого-нибудь бросить камень, разве в тебя он должен попасть? Когда ты молода, нельзя жить без любви: она утешает нас, женщин, в наших печалях. Иначе невозможно; я прекрасно это знаю, я сама через все это прошла, как и другие (тут уж Сюзанна возвела на себя напраслину). Так будь же спокойна, — продолжала она. — Ты же знаешь, я никогда не давала тебе плохого совета. Так вот, поверь мне, когда я говорю тебе, что нужно избавиться от этих мерзких печалей, которые одни только повинны в твоем недуге. Ни у кого нет более чистой совести, чем у тебя; после всего того, что с тобой сделали, тебе все позволено. Давай же, воспрянь духом! Через несколько дней ты будешь здорова, а когда ты поправишься, то непременно исполнится все, что ты пожелаешь.