Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Сильно заинтригованный, Луи де Фонтаньё, оставив старухе монету в пять франков, продолжил свои розыски. Подмастерья шляпника обычно оставляли двери своих комнат открытыми, и молодой человек заглянул в две другие мансарды, затем поднялся на чердак; нигде ему не удалось обнаружить ни малейших следов женщины, платья которой он коснулся.

Это напоминало чудо, хотя молодому человеку казалось совершенно невероятным, что у г-жи Сюзанны имелись крылья; не сумев разъяснить себе этой загадки, он заключил, что гувернантка выслеживает его.

Подобное предположение имело как хорошую, так и плохую сторону. Если за ним следили, значит, им еще интересовались в особняке д’Эскоманов, в то время как он держался от него на расстоянии.

Однако после своего разговора с Сюзанной он мог предполагать у нее лишь крайне недоброжелательные намерения по отношению к нему, скрытые под участливостью, проявляемой ею в том, что касалось ее поступков.

Но как бы то ни было, он дал себе слово пересилить свой стыд, перебороть боязливость и, как только маркиза будет в состоянии принять его, пойти к ней и смиренно и искренно объяснить ей свое поведение.

Вот почему, как мы только что говорили, он изо всех сил старался вести себя в соответствии с дружескими чувствами, проявляемыми по отношению к нему г-ном д’Эскоманом.

Он рассчитывал, что маркиз даст ему возможность прийти к Эмме во второй раз, как он это сделал в первый раз.

С тех пор как мысль о предстоящем свидании пришла ему в голову, Луи не переставал думать о нем; он готовился к тому, о чем можно будет говорить с Эммой, старался предугадать ее ответы, и сердце его заранее сжималось, когда он представлял, что снова окажется рядом с ней.

Два дня спустя после той странной встречи на лестнице в доме Маргариты Луи де Фонтаньё, бродивший вблизи особняка д’Эскоманов, заметил направлявшегося в его сторону г-на де Монгла.

Хотя было всего лишь семь часов утра, на шевалье был бальный костюм и белый галстук.

Вероятно, старый дворянин задержался на каком-нибудь буйном пиршестве, последовавшем за чинным светским вечером, для которого требовался подобный наряд, всегда отличавшийся у шевалье своей безукоризненностью, а теперь оказавшийся в немалом беспорядке. Жилет его был небрежно расстегнут; пуговицы, удерживавшие его обтягивающие панталоны под лодыжкой, оторвались; многочисленные красноватые пятна на его рубашке нарушали ее строгость; чтобы защитить себя от утреннего холода, он поднял воротник своего фрака (в те времена носили непомерно высокие воротники, и в таком положении он словно образовывал капюшон, охватывающий голову шевалье). Как только шевалье, несмотря на странности своего внешнего вида, казалось чувствовавший себя весьма непринужденно, заметил своего молодого друга, он двинулся прямо к нему.

— Итак, — сказал он, подмигиванием своих полных насмешливости глаз показывая на дом г-жи д’Эскоман, — мы все еще думаем о ней?

Луи де Фонтаньё по опыту знал, что с г-ном де Монгла притворяться бесполезно; он уже мог оценить, сколько верности, при всей беспорядочной и бурной жизни старого повесы, оставалось в его душе. Хотя г-н де Монгла и производил впечатление человека легкомысленного, Луи считал шевалье неспособным предать доверие тех, кому он обещал свою дружбу.

И молодой человек просто ответил:

— Да, все еще думаю.

— Я не устану вам повторять: дурак, набитый дурак! Какого черта вы хотите делать с трупом? Ведь говорят, что она умирает.

При этом печальном известии молодой человек изменился в лице.

— Напротив, — возразил он, — ей стало лучше.

— Тем хуже, черт возьми! Тем хуже для вас!

— Почему это тем хуже?

— Да, тем хуже для вас. Я сделал все от меня зависящее, чтобы вырвать из вашей головы эту блажь, возникшую там, словно нарост, и очень не хотел бы тратить на это свое время. Задумайтесь, мой бедный мальчик, ведь, если она выпутается из болезни и увидит себя снова покинутой мужем, у нее будет двадцать причин против одной, чтобы превратиться в святошу, а уж этого она точно не упустит.

— Признаюсь вам, шевалье, подобная перспектива меня вовсе не пугает.

— Вы храбры, мой любезнейший друг. Но святоша всегда надеется, что на том свете Господь Бог зачтет ей в заслугу те дни чистилища, к которым она приговаривает от собственного имени своих возлюбленных на этом свете.

— За эту женщину я готов идти в ад!

— Послушайте меня, Фонтаньё, я вас умоляю, станьте благоразумнее и не думайте более об этой женщине. Если б вы только знали, как вы изменились во вред себе за эти несколько месяцев; я говорю серьезно.

— И я отвечаю вам столь же серьезно: невозможно изменить любовь, столь страстную, как та, что я испытываю к ней.

— Черт возьми! Да испытывайте к ней что хотите, только поостерегитесь превратиться в посмешище! — воскликнул шевалье с таким гневным движением, что большой воротник его фрака упал и открылось его лицо.

— Я не понимаю вас. Извольте объясниться, — промолвил Луи де Фонтаньё.

— Разумеется, я объяснюсь и тем самым окажу вам услугу — это я сделаю непременно. Гнев мой против д’Эскомана утих, это правда; я великолепно доказал, что, несмотря на их прекрасный вид, эти нынешние господа повесы и в подметки не годятся нам, ветреникам Людовика Пятнадцатого, как они нас называют. Я содрал с этой презренной меди слой серебра, придававший ей видимость драгоценности, и об этом мог судить каждый. Мы с ним квиты, это определенно. Однако я не удержусь и без колебаний дам вам совет: поменьше ему доверяйте.

— Что вы хотите этим сказать?

— Разве вы не догадываетесь, что маркиз желает отыграться и надеется сделать это на том же поле, где он был побит?

— Вы имеете в виду Маргариту?

— Да, черт возьми!

— Но что же заставляет вас так думать, шевалье? Ведь господин д’Эскоман не появлялся у нее с тех пор, как он вернулся в Шатодён.

— Вполне возможно, но он отправляет к ней вместо себя посланца.

— Ба! — воскликнул Луи де Фонтаньё, казалось, совсем не испуганный и не удивленный этим открытием, как того желал шевалье.

— Ба! — повторил г-н де Монгла, насмешливо подражая интонации голоса своего собеседника. — Не держитесь за Маргариту, если вам так угодно, но хотя бы защитите свою честь, коль скоро она затронута.

Луи де Фонтаньё не мог удержаться от улыбки, услышав, как старый дворянин проявляет такую странную заботу о его чести.

— Надо еще понять, кто этот посланец, — поспешил он сказать, чтобы скрыть улыбку на своем лице.

— Я предлагаю вам угадать его из десяти тысяч человек.

— Предположите, шевалье, что я уже назвал девять тысяч девятьсот девяносто девять имен, не отгадав, и сразу же назовите мне десятитысячное.