Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

В это время Эмма находилась в том состоянии оцепенения, какое следует за лихорадочным возбуждением; восторженность гувернантки вначале ее скорее изумила, чем испугала; затем, когда та стала повторять имя, которое без конца нашептывало молодой женщине ее сердце, Эмма закрыла глаза, как бы опасаясь, что исчезнет такое утешительное сновидение, и уснула с улыбкой, почти успокоенная тем радужным будущим, которое на горизонте ее любви уже усмотрела кормилица, без труда разгадавшая сердечную тайну своей воспитанницы.

Легкое улучшение в состоянии больной, последовавшее за этим кризисом, убедило Сюзанну в ее самонадеянных предположениях, высказанных ею под влиянием отчаяния. В ее глазах доктор был уличен в явном невежестве; она не только перестала интересоваться его мнением о состоянии здоровья г-жи д’Эскоман, но и предпочитала отвечать с оскорбительной краткостью на вопросы, которые ему позволялось задавать ей по поводу того, что происходило после его предыдущего визита.

Легко догадаться, что Сюзанна не ограничилась лишь однократным испытанием целебных средств, принесших ей успех.

Каждый раз, оставшись наедине с Эммой — и Богу известно, испытывала ли она недостаток в предлогах, чтобы такое случалось как можно чаще, — кормилица неизменно переводила разговор на Луи де Фонтаньё; зная молодого человека крайне поверхностно, добрая женщина говорила о нем так, как будто она проникла в глубины его души; она награждала его всяческими добродетелями и приписывала ему всякого рода привлекательные черты; чтобы оправдать свою госпожу, Сюзанна не останавливалась ни перед каким преувеличением.

Вообще человеческие недуги чересчур приукрашивают; чтобы болезни оставались такими, какие они есть на самом деле, нужно изображать их более наглядно; обычно все чахнет, все умаляется, все слабеет в преддверии грядущего разложения. Человеческий организм напоминает тогда ткань, у которой под действием какой-нибудь едкой жидкости распадаются и ослабляются нити и в то же время меркнет цвет. Болезнь редко ограничивается телесными повреждениями, гораздо чаще она поражает и умственные способности человека, вплоть до его чувств.

С тех пор как Эмма заболела, она утратила способность отдавать себе отчет в том, что такое добро и зло. Она и не подумала оттолкнуть от себя чашу с ядом, подносимую к ее губам; не находила ли она там забвение своим печалям? Не исходила ли оттуда надежда, то есть здоровье, жизнь?

Но как только силы стали возвращаться к ней, в маркизе пробудился инстинкт долга, или совсем иного чувства, и вновь началась борьба со страстью, проникшей в ее душу. И вот однажды, когда она уже поправилась и кормилица, по своему обыкновению, с готовностью стала распространяться на излюбленную тему своих бесед — о счастливом будущем, ожидавшем ее ребенка, Эмма ответила ей, что такое счастье не для нее, что она сможет наслаждаться им лишь ценой преступления и, кроме того, существует еще множество других причин, препятствующих его осуществлению.

И тут, покраснев от стыда, она произнесла имя Маргариты Жели и, заливаясь слезами, спрятала лицо на груди своей кормилицы.

Сюзанна была поражена.

В области фантазии она зашла так далеко, что совершенно сбилась там с пути. Рисуя себе какого-то немыслимого Луи де Фонтаньё и помещая свою хозяйку в сердце этого созданного ее воображением существа, она совершенно забыла о том, что в действительности место там уже занято.

Во второй раз Сюзанна увидела, как разверзлась зияющая пропасть, готовая поглотить Эмму; но она предпочитала скорее броситься в эту пропасть сама, чем позволить туда упасть своей воспитаннице!

И на следующий день она попросила горничную заменить ее около г-жи д’Эскоман и отсутствовала часть дня.

Что бы ни делала Маргарита, какие бы ни пускала в ход женские уловки, она не только не сумела восстановить свою власть над сердцем Луи де Фонтаньё, но и с каждым днем утрачивала свое чувственное влияние на молодого человека.

Поражение бедной женщины оказалось столь полным, что она даже еще не подозревала о своем несчастье; Луи де Фонтаньё удерживало возле нее лишь одно чувство — убежденность в том, что разрыв с ним доставит ей глубокие страдания.

Поспешим оправдать Луи де Фонтаньё, на кого те, кому трудно угодить, несомненно возложат всю вину за создавшееся положение, и добавим, что, при всем своем стремлении поправить дело, Маргарита проявляла в этом исключительную бестактность.

Она стала любовницей молодого секретаря неожиданно для них обоих и независимо от их чувств; ей было хорошо известно, что сердце не принимало никакого участия в развязке их первого свидания; она сама сказала об этом Луи де Фонтаньё; в тот вечер, за ужином, она подслушала, как молодой человек излагал шевалье весь свой прекрасный замысел возвращения г-на д’Эскомана к жене. И ее стало терзать подозрение, что холодность к ней Луи де Фонтаньё, которую он не высказывал, но помимо своей воли давал ей почувствовать, кроется в его любви к другой.

Каждая женщина имеет в своем лице отличительную особенность, которой природа позволяет ей пользоваться во благо, а то и во вред. У одних это веселое выражение лица, у других — грусть и слезы; однако всем им опасно посягать на владения соперниц, почти так же опасно, как брюнетке — украшать себя белым тюрбаном, а блондинке — возлагать на свою голову пунцовые цветы; такого рода причуды могут позволить себе только королевы, ибо они прекрасны по праву рождения.

Маргарита и не подозревала о существовании этого простейшего правила и, горячо желая понравиться своему молодому любовнику, каждый день наталкивалась на немыслимые трудности.

Ни смеха, ни веселости, ни нежных чувств не дал Бог Маргарите, чтобы она могла пускать их в ход; глаза ее равным образом противоречили и тому и другому; у нее были томные, полные чувственности глаза — мужчины любят видеть время от времени такие у своей любовницы, но были бы приведены в отчаяние, если бы эти глаза оставались такими всегда.

Эти злополучные глаза постоянно опровергали то, что говорила их обладательница; они не вязались с намеченным ею образом действий — и когда она пыталась, напуская на себя игривость, разгладить морщины на сумрачном лице, с каким Луи де Фонтаньё приходил на все их свидания, и когда она старалась, чтобы очаровать его, воспроизвести то, что про себя называла задумчивым видом г-жи д’Эскоман. Они восставали против всех ее попыток; у них всегда было одно и то же выражение, и однообразие их призывов, даже без ведома Маргариты, мало-помалу усиливали равнодушие, с каким эти призывы воспринимались.