Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Но каково будет их положение, когда роковой срок истечет и они окажутся во власти нищеты, которой Эмма страшилась более из-за него, чем из-за себя?

Первоначально принятое Эммой решение, состоявшее в том, чтобы вложить небольшой капитал в какое-нибудь дело, способное навсегда обеспечить существование им обоим, снова пришло ей на ум, когда она задавалась подобными вопросами о будущем; но блаженство ее было столь полным, что у нее не было сил нанести ему такой страшный удар собственными руками; она не ощущала в себе мужества потревожить его.

Понадобилась причина совсем иного порядка, чтобы Эмма решилась прервать хранимое ею молчание. Однажды Луи де Фонтаньё заговорил с ней о своей матери, и Эмма почувствовала, как душу ее охватили угрызения совести.

Разве не из-за нее были ослаблены священные узы, связывающие сына с той, что даровала ему жизнь? Это размышление повлекло за собой и другие; она вспомнила об испорченной карьере своего любовника и стала обвинять себя в этом как в преступлении.

Она тут же приняла решение, и на следующий же день Луи де Фонтаньё узнал, что маркиза д’Эскоман, идя навстречу собственной щепетильности и порядочности, добровольно сделалась бедной, как и он; что ей ничего не нужно из прошлого и она намерена быть обязанной всем только своему труду.

Было решено, что молодой человек попытается поступить в качестве приказчика в какую-нибудь банкирскую контору, тогда как Эмма, полагавшая показать ему пример покорности судьбе, отрекаясь от прежнего своего высокого положения, заведет какое-нибудь скромное торговое дело и заложит основу их совместного капитала, с тем чтобы позднее Луи де Фонтаньё пустил его в оборот и увеличил, если это будет возможно.

На следующий день они отправились в Париж, и, благодаря поддержке, которую поверенный Эммы — единственный из ее прежних знакомых, с кем она сохранила отношения, — соблаговолил им оказать в данных обстоятельствах, спустя несколько дней молодой человек получил скромную должность, а маркиза д’Эскоман, именовавшаяся теперь г-жой Луи, договорилась с владельцем "Вышивальщицы" — небольшого бельевого магазинчика, располагавшегося в безлюдном тогда квартале неподалеку от церкви святой Магдалины, — о приобретении этого заведения.

Но предстояло еще исполнить самое трудное.

Оставалось проститься с Кло-бени, занявшим в привязанностях Эммы гораздо большее место, чем она могла подозревать.

Оставалось еще сообщить Сюзанне об этой революции, которая, как новый 93-й год, должна была перевернуть все твердо установленные старушкой понятия касательно общественной иерархии.

Ничто не отождествляется полнее со знаменательными событиями в жизни человека, чем места, ставшие им свидетелями. Покинуть Кло-бени означало для Эммы сорвать со своего счастья защитный покров, под которым оно вырастало. Не было ни одного уголка в этом доме, ни одной дорожки в этом саду, которые не вызывали бы у нее дорогие ей воспоминания. Она содрогалась от боли при мысли, что чья-то равнодушная рука пройдется кривым садовым ножом по ее розам, которые она так тщательно выхаживала, охраняя их слабые стебли от порывов южного ветра; что стены дома, заглушавшие страстные вздохи влюбленных и оглашавшиеся звуками их поцелуев, будут слышать только грубую ругань какого-нибудь крестьянина. Слезы навертывались на ее глазах при мысли, что она никогда более не увидит этого радующего взор холма, откуда она столько раз сбегала за руку с Луи де Фонтаньё, этой красивой и спокойной реки, широкой лентой извивающейся по долине, — на ее берега любила приходить в прекрасные летние вечера Эмма, чтобы подышать свежестью.

Не менее грустен, чем его подруга, был и Луи де Фонтаньё, хотя он и не придавал этому расставанию тот чуть ли не суеверный смысл, какой привносила в него Эмма. У него быстро прошли решительность и мужество, сообщенные ему Эммой, и, как и все любители помечтать, он охотно предался лени, своей второй натуре, и бездеятельная жизнь, которую он вел в Кло-бени, оставила в его душе немало сожалений. Он предложил Эмме сохранить этот домик, поскольку плата за него не должна была стать для них тяжелым бременем. Став отныне простыми и честными коммерсантами, они смогут приезжать сюда в воскресные дни. Молодая женщина с подлинным восторгом приняла это предложение, столь соответствовавшее ее желаниям.

При первых же словах, сказанных Сюзанне и о том, что ее хозяйка принесла в жертву свое состояние, и о том, с каким положением она при этом смирилась, гувернантка покачала головой, отказываясь такому верить. Подобное превращение знатной дамы в простую лавочницу казалось ей выходящим за пределы возможного, и ее упрямство в этом отношении было столь велико, что в течение двух дней она упорно воспринимала как шутку признание, сделанное ей г-жой д’Эскоман.

Сюзанне понадобилось увидеть, что Эмма начала укладывать в дорожный сундук необходимые ей и Луи де Фонтаньё вещи, чтобы решиться найти в этой чудовищности хоть какое-то правдоподобие.

Кормилица принялась расспрашивать ту, которую она теперь как никогда часто называла своей девочкой, и Эмма заверила ее в своем отказе от состояния, предложив ей место старшей продавщицы в магазинчике, что та с решительным возмущением отвергла.

Бывшая гувернантка предавалась то гневу, то отчаянию, и оба эти чувства были одинаково страстными.

Как и в прошлом, с уст ее срывались тысячи проклятий, адресованных исключительно г-ну д’Эскоману, которого славная женщина считала виновным в том, что ее самолюбию нанесен сильнейший удар. С великим трудом, прибегнув к всевозможным ласкам, г-же д’Эскоман удалось укротить возмущение своей кормилицы; на все заверения Эммы, что истинное счастье заключается в умеренности, Сюзанна отрицательно качала головой с видом человека, который не может согласиться с подобной нелепостью.

Наконец, настал день, когда нужно было, по крайней мере на какое-то время, расстаться с Кло-бени. Эмма захотела еще раз пройти с Луи де Фонтаньё по тем местам, где расцвела их любовь. Она собрала в осеннем саду все оставшиеся на кустах розы и соединила их в букет с начинавшими распускаться бутонами хризантем; ей хотелось, чтобы ее новое жилище благоухало ароматами этих святынь.

С глубоким волнением переступила она порог дома, перед которым, как и полгода назад, остановилась карета, с той только разницей, что теперь головы лошадей были обращены в сторону дороги, ведущей к Парижу.

Она крепко сжала протянутую ее спутником руку и тесно прильнула к нему, как бы желая, прижавшись к любимому человеку, побороть в себе какое-то зловещее предчувствие.

Ей захотелось пешком подняться на холм и еще раз взглянуть оттуда на дом, покидаемый ею с таким сожалением, но его было невозможно разглядеть среди пожелтевшей листвы деревьев.