Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Все преодолевал он с помощью силы воли. Мэри Чаворт, первая его любовь, пренебрегла «хромым парнем», но десять лет спустя, уже замужняя женщина, стала его любовницей. Он всегда стремился показать, что может все. Так он однажды выступил в парламенте с речью, имевшей огромный успех, чтобы затем больше никогда не выступать, так занимался он политикой и войной, и так он, собственно, из-за своей гордости стал поэтом.

Я осмеливаюсь защищать мнение, что Байрон поэтом от природы не был, что его стихотворное творчество вызвали к жизни обстоятельства его жизни. Более того, он презирал литературу, обремененный долгами, он высокомерно отказывался получить хоть шиллинг за свои стихи, из поэтов персонального общения он удостаивал одного лишь Шелли, весьма прохладно пожал восторженно, чуть ли не услужливо поданную руку Гёте. Студентом он написал томик скверных стишков, которые сам назвал презрительно «Часы досуга». Он писал тогда стихи, чтобы чем-то занять себя, как стрелял из пистолета или как загонял верховых лошадей, аристократической скуки ради и для умственной тренировки.

Позже, однако, когда «Эдинбургское обозрение» высмеяло эти стихи, его честолюбие было уязвлено, сначала в ответ он написал ядовитую и остроумную сатиру «Английские барды и шотландские обозреватели», которая должна была показать этой интеллектуальной черни, что он, лорд Байрон, может быть поэтом, и тотчас же свою волю направил на то, чтобы стать им. Годом позже он стал знаменит, но теперь его привлекла мысль соревноваться с самыми могучими поэтами современности и прошлых веков: «Фауст» Гёте должен быть превзойден в «Манфреде», театр Шекспира — новыми драмами, «Комедия» Данте — «Дон Жуаном».

И тут начинается великолепная пьянящая френезия [126] Френезия — вид психоза, ярость, неистовство. — Примеч. пер. , бешенство воли художника, стимулируемое единственно лишь гордостью. В огонь своей воли бросил он всю свою жизнь, всю свою титаническую страсть. Из гордости и силы воли состоит эта единственная в своем роде трагедия творческого самосожжения, пламенем своим озарившего всю Европу и пурпурные отсветы которого мы наблюдаем еще до сих пор.

Однако — лишь пурпурные отсветы. Ибо поэзия лорда Байрона теперь мало греет наши души, его страсти кажутся нам чаще всего нарисованным пламенем, его мысли и некогда так потрясавшие страдания более напоминают театральный гром и пеструю бутафорию. У всех себялюбивых страданий мало власти над временем, и те «саможелаемые печали», которые Данте изгоняет в преддверие чистилища, утомляют нас, тогда как истинная мировая скорбь, потрясения чувств «хрупкостью мира», сострадательный трагизм Гёльдерлина, магическая взволнованность Китса остаются бессмертными мелодиями. Жесты Байрона, которые позже переймет Гейне, эти напыщенные прометеевские ужимки поэта:

О, я несчастный Атлант! Целый мир,

Да, целый мир скорбей нести я должен... [127] Г. Гейне. «На родине». Перевод М. Л. Михайлова. —

скорее, неприятны нашим чувствам, более того, кажутся нам безвкусными и противными, и их реплики, и их остроты чаще всего пусты и плоски.

Поэту всегда опасно поддаваться своему уму и злоупотреблять им ради острот: сатира, режущая время по живому телу, быстро притупляется и при следующем поколении уже упирается в пустоту. Все те строфы, сотни из «Дон Жуана», направленные против лорда Касльрея, против Саути и совершенно случайных личных врагов, все те строфы, которые тогда были злободневными и взрывоопасными, нынче всего лишь сырой порох, бесполезный балласт. Таким образом, от большого эпического произведения, собственно, ничего и не осталось живого, кроме описаний нескольких великолепных тропических ландшафтов и отдельных сцен, одну из которых позже Делакруа воспроизвел на своей картине «Кораблекрушение». Вспоминается Шильонский замок, некоторые живописные строфы о поле боя под Ватерлоо, но остается лишь костюм времени Байрона, и вот висит он небрежно на личностях, ставших сейчас куклами, марионетками.

История, какими бы бессмысленными ни казались нам ее действия, все же в конечном счете безжалостно права, она отделяет искусственное от правды, беспощадно дает опасть чрезвычайно набухшим чувствам и сохраняет для жизни только живое, и, таким образом, от чувств Байрона осталось единственно живое — присущая ему великая гордость. Сценами, в которых Манфред в свой последний час выпрямляется и прогоняет злых духов и священников, чтобы погибнуть свободным, смелым и великим, в которых Каин восстает против своего Бога, — этими сценами демоническое своенравие Байрона обессмертило себя и, возможно, еще несколькими стихотворениями, созданными внутренне потрясенной душой, на [128] Г. Гейне. «На родине». Перевод М. Л. Михайлова. пример, «Прощание с Англией», «Стансы к Августе» и то последнее великолепное стихотворение, в котором он предсказывает свою смерть [128] Г. Гейне. «На родине». Перевод М. Л. Михайлова. . Они одни являют собой непреходящий памятник святому, языческому высокомерию, возвышаясь во времени над некогда столь высоко ценимыми, а теперь совершенно потерявшими свое значение произведениями поэта.

Итак, теперь для наших чувств Байрон — больше образ, чем гений, больше героическая личность, чем поэт, красочная поэма жизни, подобную которой по чистоте и драматичности великий демиург, вечный Создатель мира создавал редко. Байрон воздействует на наши чувства, скорее, не поэтически, а театрально, но драма его колоритна и значительна. Она более незабываема, чем любая другая драма девятнадцатого века. Иногда творящая природа для короткого героического спектакля, как в непогоду, драматически концентрирует в одном человеке все свои многообразные силы, чтобы потрясенный мир увидел все ее возможности. Подобным спектаклем в театре одного актера была поэма жизни лорда Байрона, великолепное крещендо, обусловленное внешними событиями, блестящий расцвет земных чувств, сверкающий высокими мыслями и опьяненный мелодией не долговременной как бытие, но незабываемой как явление, и мы сегодня воспринимаем поэта, скорее, как трагедию, а его гибель — как великолепную строфу из вечной героической песни человечества.

Когда друзья называют мое собрание собранием автографов, то неточно определяют его содержание: я предпочел бы назвать его собранием рабочих рукописей. Не просто рукописи, случайные письма или листы из альбомов художников собираю я, а только лишь такие рукописи, в которых проявлен творческий дух в творческих условиях, то есть исключительно черновые рукописи художественных произведений или их фрагментов.