Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Каждый из нас, людей двадцатого века, был бы совершенно другим, если бы не существовал Фрейд со своими мыслями, каждый из нас думал бы иначе, судил бы обо всем, чувствовал бы себя более ограниченно, менее свободно, менее справедливо, если бы не было его, если бы он не дал нам мощный стимул к самопознанию. И всегда, когда бы мы ни пытались проникнуть в лабиринт человеческого сердца, впереди указывать нам путь будет его духовный свет. Все, что продумано и создано Зигмундом Фрейдом, первооткрывателем и учителем, останется с нами и впредь; только его нам будет недоставать, — самого человека, драгоценного и незаменимого друга.

Я думаю, все мы, безразлично, какими бы разными ни были, в нашей юности страстно желали увидеть во плоти то, что Шопенгауэр называл высшей формой существования — моральную личность. Все мы детьми мечтали встретить однажды такого героя духа, образу которого могли бы следовать, человека, безразличного к соблазнам славы и тщеславия, человека с щедрой и ответственной душой, безраздельно преданного единственной поставленной перед собой задаче, которая служит не ему самому, а всему человечеству. Этому восторженному сну нашего детства, этим становящимся все более, и более суровым требованиям наших зрелых лет покойный полностью отвечал своей жизнью и тем самым подарил нам не имеющее себе равных счастье.

И вот, наконец, он оказался здесь, в этом суетном и забывчивом времени: непоколебимый, чистый правдоискатель, которому ничто на этом свете не было более важно, чем абсолют, чем постоянное следование правде жизни. Он предстал, наконец, перед нашими благоговеющими сердцами благороднейшим, совершеннейшим образцом исследователя со своим вечным раздвоением — осторожно проверял, тщательно, семь раз обдумывая и сомневаясь, прежде чем окончательно убедиться в правильности результатов, но получив доказательства своей правоты, защищал ее перед всем светом.

Нам, всему свету он убедительно показал, что на земле не существует мужества более замечательного, чем мужество свободного, независимого человека духа; мы никогда не забудем это его мужество — искать и находить истины, не постижимые для других, потому что эти другие не решались ни искать их, ни говорить о них, не признавали даже возможность существования этих истин. Он же решался на это постоянно, до последнего дня своей жизни, решался вопреки всем и всему, решался вторгаться в недоступное; какой образец дал он нам этой своей духовной смелостью в вечной борьбе человечества за познание!

Но нам, тем, кто знал его, известно также, какая трогательная личная скромность соседствовала с этим мужественным стремлением к абсолюту, и как он, этот чудесный гигант духа, мог понимать все духовные слабости других. Это глубокое созвучие суровости духа и доброты сердца привело его в конце жизни к совершеннейшей гармонии, какую только' можно достичь в пределах духовного мира, к чистой, ясной, осенней мудрости. Кто встречался с ним в эти последние годы его жизни, за час доверительного разговора о бессмысленности и безумии нашего мира получал утешение, и часто во время таких бесед я хотел, чтобы в них также принимали участие и находящиеся в состоянии становления молодые люди, чтобы в свое время, когда мы уже не сможем свидетельствовать о духовном величии этого человека, они смогли бы гордо сказать: я видел истинно мудрого человека, я знал Зигмунда Фрейда.

Нам может быть утешением то, что он завершил свои труды и добился внутреннего совершенства. Благодаря укреплению духа, благодаря духовной терпимости он одолел исконного врага жизни — физическую боль, он оказался победителем и в борьбе с неизвестным, стал образцовым врачом, философом, прекрасно познал самого себя и остался таким до последнего горького часа.

Спасибо тебе за этот образец, любимый, глубокоуважаемый друг, спасибо тебе за твою великую творческую жизнь. Спасибо тебе за все твои деяния и труды. Спасибо тебе за то, что ты был, за то, что вложил частицу своей души в наши души. Спасибо за открытые тобой для нас миры, которые мы теперь будем осваивать уже без твоего руководства, всегда верные тебе, всегда твои, благоговейно преданные тебе, драгоценный друг, любимый учитель, Зигмунд Фрейд.

1924

В понедельник пасхальной недели 1824 года большая батарея в Миссолунги произвела тридцать семь пушечных выстрелов. По приказу князя Маврокордато внезапно были закрыты все общественные заведения, все магазины, и вскоре мир узнал, что произошло в этой жалкой греческой крепости на болоте. Умер лорд Байрон, поэт, понесший впервые после Шекспира английское слово всему миру.

Двадцать лет восторженная юность, очарованная современность видела в этом гордом, властном, часто театральном, иногда действительно мужественном человеке героя своего времени, поэта свободы. Его идеи распространяли в России — Пушкин, в Польше — Мицкевич, во Франции — Виктор Гюго, Ламартин и Мюссе, и в Германии раскрылось окаменевшее сердце, уже давно замкнутое для юношества, еще раз раскрылось сердце Гёте, полюбившее этот чудесный юношеский образ. Даже Англия, поносимая, высмеиваемая им, исхлестанная тысячью плетей и стихотворений, склонилась у гроба вернувшегося домой героя, и хотя церковь закрыла Вестминстерское аббатство для богохульника «Каина», все же его смерть была воспринята всей страной как тяжкое национальное горе. Возможно, никогда потрясенный мир не был столь единодушен, оплакивая смерть поэта, и великий патриарх поэтов еще раз раскрывает свое великое произведение «Фауст», чтобы включить в поэму, «завидуя его жребию, воспевая», волнующую похоронную песнь:

Этими двумя строфами и следующим за ними мрачным вопросом:

который отождествляет рок с вечным в поэтическом творчестве, Гёте одел в черный гранит жизнь лорда Байрона. Вечно будет стоять эта надгробная плита в трагическом ландшафте «Фауста», увековечивая не только образ этого необычайного человека, но и его художественные произведения.