Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Итак, нам предстояла поездка в деревню. Ранним утром— в Туле, а затем мягкими лугами, лесочками — к этой крохотной деревушке, самой знаменитой среди сотен тысяч деревень России — к Ясной Поляне.

Приняла нас младшая дочь Толстого, Александра Львовна, она повела нас сначала к деревенской школе, где сегодня будет открыт памятник Льву Толстому. От отца у нее хорошее здоровье, большая жизненная сила, чуть ли не крестьянская выносливость и неуемная работоспособность; она не давала себе отдыха, пока не построила здание для школы. Шестьдесят лет назад ее отец начал заниматься с деревенскими ребятишками в деревенском сарае. И вот стоит сейчас это каменное здание, прекрасный памятник его педагогическим усилиям, средоточие его учения. Собралась вся деревня, древние старики с иконописными лицами, длинными, гладко причесанными волосами, седыми бородами, многие из них знали самого Льва Толстого, есть среди них и те, кто сидел в тюрьмах и был сослан в Сибирь за то, что следовал его учению. Рядом с ними — дети-ученики в белых рубашках, со светлыми, любопытствующими глазами и приветствующие нас девушки, уже нарядившиеся для того, чтобы вечером исполнить для гостей народные песни.

При открытии школы был прекрасный волнующий момент, когда Александра Львовна поднялась и сказала, что в этой школе, которую основал ее отец, никогда не будут учить людей военному и атеизму; выступивший затем от имени правительства Луначарский не возразил этому, однако еще раз в своей манере энергично вдалбливать свою воинственную точку зрения подчеркнул, что он против пассивного христианского учения Толстого.

Затем пешком, погружаясь по щиколотку, нет, по колено в жирный суглинок непостижимой русской деревенской дороги, мы отправились во дворец. А дворец ли это? С горькой усмешкой вспоминаешь самобичевание Толстого, который в своих покаяниях всегда громко заявлял, что живет «в роскоши», обитает в княжеском дворце. Какой недворцовый вид у этого стоящего в лесу низкого, с белеными стенами кирпичного строения с маленьким садиком, как проста и примитивна его обстановка.

Сын франкфуртского купца, Гёте, травимый кредиторами Бальзак — они жили в Веймаре и Пасси словно князья, если сравнить их дома с этим низким, бедным помещением, забитым дешевым и часто случайным скарбом. Скрипучие деревянные лестницы ведут в комнаты с плохо натертыми некрашеными деревянными полами, в спальном помещении — узкие железные едва ли не солдатские кровати с простыми холщовыми покрывалами, столовая — с дешевой покупной или изготовленной деревенскими столярами мебелью, по вечерам скудно освещаемая керосиновой лампой.

Ни одного добротно выполненного предмета, никаких вещей, имеющих ценность. На стенах — плохо обрамленные выцветшие фотографии, на этажерках — брошюры и кое-как уложенные книги, на письменном столе — полуразобранный валиковый фонограф, который писателю прислал Эдисон, и кованый кусок железа, подаренный ему рабочими, когда его отлучили от русской церкви, — спартанская простота, никаких следов бытовых удобств и достатка. Клетчатая оттоманка в его рабочей комнате — единственное место для отдыха, она же служила ему и кроватью, на которой родился и сам Толстой, и родились все его дети, затем шахматная доска и пианино — единственное подтверждение того, что писатель иногда отвлекался, что и ему иногда нужна была духовная разрядка.

Гнетущий и однообразный, как труд самого хозяина, и все же потрясающий своей героической серьезностью, он нравится, этот печальный одноэтажный дом, лишь обилие воспоминаний оживляет его, единственно лишь воспоминания об ушедшем от нас Льве Толстом. Ибо любая, самая маленькая, самая незначительная вещь, находящаяся здесь, имеет еще и духовную ценность, являясь элементом легенды о нем.

Еще стоит здесь перед домом очень сильно искривленное «дерево бедных» с маленьким колокольчиком, где ежедневно после обеда паломники и местные крестьяне ожидали великого писателя. Здесь, в рабочей комнате (в которую ни один европейский писатель не поселил бы нынче своего слугу), торчит еще гвоздь в стене, на котором Толстой хотел повеситься в год духовного кризиса. И с бесконечным благоговением смотришь на ставшую всемирно-исторической лестницу, ведущую из тесной спальни вниз, по которой восьмидесятитрехлетний старик, в четыре утра внезапно рывком поднятый своей могучей совестью, спустился к конюшне, чтобы бежать от своей родины, от семьи к своей героической смерти: здесь атмосферой повседневной жизни дышит История великого человека, и непреходящая ценность его произведений делает великими все преходящие мелочи домашнего очага и быта этой потрясенной души.

Эта вторая столица России — не дополнение Москвы, а ее полная противоположность. Если Москва возникла произвольно, из случая и скопления людей, то этот город императора был создан целенаправленно, по плану, волевым усилием; тот вырос по собственной инициативе, сам по себе, этот был предписан внезапной деспотической волей, тот смотрит на Азию, в дальние просторы Татарии и Китая, этот—на Европу.

Ничего нет здесь от архитектонической неразберихи, от собранного Москвой некоего маскарада всех стилей и костюмов каменного зодчества, здесь тотчас же чувствуешь — единая автократическая воля пожелала иметь город и создала его в точном соответствии со своим видением.

Прообразом этого города был Амстердам. Но с предчувствием будущего русского представления о просторах Петр, создавая город, уже три сотни лет назад мыслил современными нам американскими масштабами; там, в Амстердаме,—узкие каналы, здесь — широкие, там — обыкновенные европейские улицы, здесь — роскошные проспекты, бульвары, гигантские круглые площади. Здесь русское мотовство в полной мере смогло проявиться в мотовстве пространства, и вот, через три сотни лет нашему, уже нашему взгляду, привыкшему благодаря Нью-Йорку и наполеоновскому Парижу к колоссальному, предстал город с мраморными дворцами и нарядными фасадами домов, с просторными, словно площади, проспектами.

Ни один европейский властелин не построил себе такого здания, как Зимний дворец, с одной стороны обтекаемый Невой, с другой — великолепно изолированный круглой площадью с колонной, дворец, масса которого, так кажется, больше массы самого большого на нашей земле строения — собора Святого Петра; как жалеешь, что не увидел города в царское время, когда по проспектам неслись тысячи карет со слугами в шубах, когда полки разворачивались в построениях парада, — о, этот звон шпор, это бряцание оружия, эта военная музыка, эта игра красок парадных мундиров.