Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Больше всего тронул и потряс меня в России героизм русских интеллигентов. Пролетариат, закабаленное крестьянство — сто сорок миллионов человек пришли к власти, возвысились и освободились. Готовый к страданиям и, пожалуй, счастливый этим страданием, народ принял на себя безмерные лишения, нужду и тягостный труд без предела, но и сейчас, еще ограниченный во всем, обходясь минимумом, он поддерживает себя чувством, что движется к более высокому уровню жизни, торжествующим сознанием своей пролетарской свободы. А вот уровень жизни интеллигентов выше не стал, больших свобод они не получили, напротив, они оказались в более тягостных условиях существования, в более тесных рамках пространственной и духовной свобод. Они и сейчас, вероятно, совершенно незаслуженно, горько расплачиваются за этот переход в новую социальную структуру. .

В этом нет злого умысла властей, просто обстоятельства естественно сложились так жестоко по отношению к интеллигенции. Для них, так же нуждающихся в пространстве и покое, как и в пище, власть изобрела плетку, которую и мы в послевоенные годы почувствовали на своей шкуре, — жилищный кризис. Но здесь это уже не просто плетка, а плетка-трехвостка, жилищный кризис, для наших европейских представлений совершенно непереносимый, загоняющий людей целого вагона в квартиру средних размеров.

Пять семей у одной плиты и с одним клозетом — совсем не редкость, одна-единственная изолированная комната с кухней для семьи из четырех человек — счастливый случай, которому можно позавидовать. То, что в Вене в тяжелые годы чуть ли не считали адом, было бы здесь чистилищем, а для иных — почти раем. Ибо Москва растет с дьявольской скоростью, вдруг объявленная столицей стосорокамиллионной страны, переполненная государственными учреждениями и при этом испытывающая большие трудности со строительными рабочими, она страшно переутомлена. (Ведь и до революции в Москве с жильем было неблагополучно.) И этот кризис, естественно, с особой силой ударил по интеллигенции, которой, как кислород, для духовной деятельности необходимо пространство, уединение.

Но восхищает хладнокровие и невозмутимость, с которыми люди выносят эту стесненность, я не перестаю поражаться этому невероятному русскому терпению, характерному и для простого народа, и для самых духовно утонченных его представителей — интеллигентов, художников. Я побывал у большого ученого в квартире, не имеющей кухни и состоящей из одной комнаты и крошечного помещения рядом. Семья — четыре человека. Итак — кабинет, столовая, общая комната и спальня — все вместе. И когда я, невольно пораженный, посмотрел на эту тесноту, он усмехнулся успокаивающе и сказал: «Nitschewo», — это победное: «Ничего, к этому привыкаешь. Мы хоть отделены от наших соседей деревянной перегородкой». Уже это считается счастьем — сметь дышать со своими близкими парой кубических метров «своего» воздуха.

Или другой пример: я зашел к Эйзенштейну, режиссеру всемирно известного фильма «Броненосец «Потемкин», который хотел показать мне свои новые (кстати сказать, великолепные) работы. Этот мастер, давший для понимания России больше, чем сотня книг, имеет в коммунальной квартире одну комнату — спальня, ателье, секретариат, столовая, все в ней. В комнате — стол, два кресла, кровать, полка книг. А на столе лежит десяток телеграмм — приглашения на три месяца в Голливуд с гонораром в тридцать тысяч долларов. Но за деньги их не переманишь, все они выдерживают искус, все возвращаются, полные жертвенности, в Россию, к тяжелым условиям существования, к нищенскому жалованью, зарабатывая только на самое необходимое, безразличные ко всяким маленьким удобствам, которые нам, их европейским братьям, представляются совершенно естественными.

Величественный героизм нынешних русских интеллигентов в том, что они, недостаточно оцененные, мало кому известные и в своей стране, и у нас терпеливо ждут, так как считают бесчестным ради лучших материальных условий в Европе оставить здесь свою работу, — и все это из великого чувства гражданского долга, из сознания, что России, которой недостает света, ничто не нужно сейчас так, как хорошие университеты, хорошие школы и музеи, искусство. И если этот грандиозный социальный эксперимент, предпринятый Россией, к удивлению всего мира, держится вот уже на протяжении десяти лет, то произошло это благодаря следующим трем обстоятельствам (понимаемым только здесь): неслыханно жесткой и фанатичной энергии ее диктаторов, ни с чем не сравнимой готовности терпеть этого привыкшего, как никакой другой в мире, к страданиям народа и, не в последнюю очередь, — идеализму и способности к жертвенности русских интеллигентов, которых так часто поносят здесь как мещан, как политически слишком индифферентных людей.

И Горький тоже, человек, вышедший из самой гущи русского народа, самый тонко чувствующий его представитель, почел невозможным надолго оставаться вдали от родины в то время, как страна оказалась в водовороте всемирно-исторических событий. И хотя врачи горячо убеждали его не покидать целительный итальянский юг, не подвергать свое слабое здоровье испытаниям северным климатом, он все же вернулся на родину и сразу же предпринял десятитысячекилометровую поездку по всей стране. К сожалению, врачи оказались правы: рецидив болезни уложил его в постель, поэтому он не был на толстовских празднествах, и вообще никто не знал, где он находится. Я уже свыкся с мыслью, что покину Россию, так и не увидев ее великого писателя, и не смогу поблагодарить человека, которому я был лично обязан за теплые слова, сказанные им обо мне, когда мне вдруг сообщили, что он сейчас в Москве и что в этот же вечер я могу навестить его.

Его лицо поражает как раз потому, что полагаешь, будто знаешь его по фотографиям. Но все известные мне его фотоснимки удивительным образом подчеркивают в нем что-то мрачное, создают твердое впечатление, что человек угрюм и ожесточен, тогда как именно ясность — первое впечатление от его облика. Коротко остриженные волосы цвета соломы, выгоревшие брови над светло-серыми глазами, желтые кустистые усы; лицо умного славянского крестьянина, рассудительного ремесленника, одухотворенно светящееся и при этом теплое и ясное, словно свежеиспеченный хлеб. Особенность лишь в грубо слепленных надбровных дугах, так что из их глубины его взгляд приобретает силу, великолепную, убедительную сосредоточенность.

Эта сосредоточенность, это уверенное, разумное спокойствие живет в каждом его сказанном и написанном слове — несколькими фразами он точно и понятно очерчивает любую тему. Он не преувеличивает, не увлекается, поэтому его слова, так же как и его произведения, имеют ценность неподкупного и надежного свидетельства. Вернувшись после четырех-пятилетнего отсутствия, по существу, в новую Россию, он с удивлением обнаружил — и нас, иностранцев, эта черта народа тоже очень трогает—внезапно пробудившуюся жажду к образованию, страстное стремление к созидательному труду, к творчеству. Причем это свойственно всем слоям народа.