Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Оно очень правильно почувствовало: именно потому, что марксистское учение само по себе материально, немистично, логично и совершенно лишено понимания искусства, его, это учение, следует преобразовать в мифическое, наполнить религиозным содержанием. Поэтому советская власть теперь, через десять лет, создала из своих вождей легенды, из людей, павших за дело революции, — мучеников, из своей идеологии — религию, и, вероятно, эта их психологическая стратегия особенно убедительной представляется здесь, на этой площади, где в какой-то полусотне шагов и одновременно в духовном плане бесконечно удаленные друг от друга находятся две святыни русского народа, два места его паломничества — часовенка с иконой Иверской Божьей матери и мавзолей Ленина.

Удивительно, но каждого, возвращающегося из России, прежде всего спрашивают, видел ли он новых богачей, нэпманов, людей, извлекших из революции пользу. Вероятно, мне не повезло, мне не встретился ни один такой. Впрочем, нет. Я увидел в России тех, кто в революцию получил огромные богатства, — это музеи. Последовательная, тотальная конфискация революцией частных собраний предметов искусства превратила их в князей и магнатов. Дворцы, бесчисленные монастыри, частные особняки были разом «очищены», а наиболее богатые из них стали музеями, так что количество музеев очень возросло, может быть, даже в десять раз.

Из-за неожиданного, столь могучего потока поступлений старые музеи оказались переполненными до краев, они нуждаются в средствах для расширения существующих площадей, для строительства новых зданий и не знают, что им делать, куда девать новые экспонаты. Вейду в стены вбиваются гвозди, перевешиваются картины, пересчитываются, инвентаризуются новые поступления, всюду директора приносят извинения за то, что могут показать лишь небольшую часть уже развешанных картин, и ведут в помещения, где неизвестные сокровища ждут экспозиции; прошло уже десять лет, а все еще нет полного представления об огромных богатствах, влившихся вследствие их национализации в музейные залы.

Дело политики — восхищаться насильственными реквизициями частных собраний предметов искусства в пользу народа или порицать их, но иностранец, поклонник искусства фактические результаты этой акции воспринимает, безусловно, с большим удовлетворением. И дело здесь не только в том, что всем этим огромным богатством, до сих пор скрытым и невидимым в княжеских покоях, в монастырях, теперь может любоваться каждый, но и в том также, что история искусств благодаря такой чрезвычайной концентрации предметов искусства получила на десятилетия вперед мощный импульс для переосмысления существующих концепций и их обогащения.

В этом плане одно из следствий выявилось уже сейчас. В поле зрения искусствоведов появились иконы и, тем самым, древнее русское искусство. Тысячи церквей и монастырей, доступные для посещений лишь немногим, владели иконами, потускневшими в блеске окладов, выложенных драгоценными камнями, задохнувшимися за цветастыми занавесами с богатым шитьем, покрытыми сажей, заляпанными воском свечей, что ставили подле них верующие. И стали эти иконы какой-то темной живописью, живописью черных богородиц, темных святых, близкой к испанскому мрачному, лишенному радости искусству. Теперь же собранные в Историческом музее тысячи икон, одна за другой очищенные от копоти и грязи, принявшие свой первоначальный вид, совершенно неожиданно оказались светлыми, радостными, многоцветными, как платки русских крестьянок, ясными, словно небо над Босфором, откуда они впервые появились. Теперь вместе с удаленными с них черными струпьями грязи покончено с пренебрежением к ним, с ложными взглядами на них, и когда вскоре старые храмы (а эти работы уже начинаются) станут систематически осветляться и темным фрескам будут возвращены их прежняя наивность и радость красок, то изумленная Европа поразится совершенно новому для нее явлению искусства, подобно тому как в свое время она поразилась, открыв, что скульптуры греков первоначально были многоцветными, а их храмы — не беломраморными и холодными, а пленяли яркой сумятицей красок.

Нас ожидают, еще многие подобные открытия, вызванные внезапной концентрацией произведений искусства и их экспонированием; уже в Третьяковской галерее можно увидеть совершенно неожиданную коллекцию нам незнакомых, великолепных русских произведений живописи. Но о чем я не догадывался и что иностранцев, возможно, в своем большинстве удивит, так это то, что нигде, разве что только в Париже, можно увидеть такое представительное собрание французских импрессионистов, как в Москве; национализация двух знаменитых собраний — Морозова и Щукина позволила нам увидеть тридцать картин Ван Гога, лучшие картины Мане, Курбе, Гогена и вдобавок к этому всю современную живопись до 1914 года. Чтобы хотя бы пробежаться по выставкам сорока или пятидесяти музеев Москвы, потребуются недели и месяцы, так они теперь заполнены и, пожалуй, переполнены экспонатами; нигде, как в области искусства, так осмысленно, так счастливо не проявляется марксистская мысль — все должно принадлежать всем.

И действительно, уверенность, что все эти сокровища духовно чуждого и одновременно незнакомого им мира даны им и им принадлежат, вызвала у масс едва ли не религиозное уважение к музеям. Музеи постоянно полны посетителями, крестьяне, солдаты, женщины из народа, десяток лет понятия не имевшие о том, что такое музей, все они большими благоговейными группами ходят по выставочным помещениям, и трогательно смотреть, как осторожно и уважительно они ступают по паркету в своих тяжелых сапогах, с какой почтительностью стоят перед произведениями искусства в группах с добровольными экскурсоводами, полные желания узнать как можно больше. И великой гордостью директора музея, экскурсовода и народа является то, что в противоположность французской революции, которая, разрушая и грабя церкви, расхищала художественные ценности, русская (во всем остальном — более жесткая и радикальная) ни одного значительного произведения искусства не разрушила, не уничтожила.

Этому спасению музейных ценностей в ужасные дни переворота Россия, а вместе с ней и все поклонники искусства обязаны энергии некоторых вождей революции, и прежде всего Луначарского, но не менее также тихой, невидимой и тем не менее героической и жертвенной работе отдельных безвестных музейных работников.

В то время как власть переходила из одних рук в другие, в то время как на улицах строчили пулеметы, эти никому не известные герои, плохо оплачиваемые и забытые, голодающие и мерзнущие в неотапливаемых помещениях при десяти градусах ниже нуля, охраняли эти безмерные ценности, защищали их, приводили в порядок, сберегли их для человечества. Никто не знает, никто не сможет назвать имена этих беззаветно преданных своему делу и глубоко порядочных людей, никто еще не написал историю их лишений и самопожертвования, только будущее будет благодарно им за незаметное в разрушительном перевороте социальной жизни деяние по спасению сокровищ.