Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Непроизвольно вспоминаю — многие тысячи, десятки тысяч людей ежедневно въезжают в наши маленькие страны, выезжают из них, здесь же, в эту огромную страну, на этот континент приехало всего два десятка человек. Две-три железнодорожные колеи, связывающие Россию с европейским миром, почти совершенно не используются. Вспоминаются пограничные станции Европы во время войны, когда такие же маленькие, многократно просеиваемые горстки людей пересекали невидимую линию, отделяющую государство от государства, и находишь нечто схожее с теперешней ситуацией: Россия, хозяйственная и военная территория, крепость, со всех сторон изолирована от нашего иначе построенного мира неким подобием континентальной блокады, вроде той, которой Наполеон обложил Англию.

Сделав какую-нибудь сотню шагов—от входа в станционное помещение к его выходу, мы преодолеваем невидимую стену.

Еще до того, как поезд тронулся с места и пошел к Москве, дружелюбный попутчик напомнил мне, что надо перевести часы на час — с западноевропейского на восточноевропейское время. Но скоро я пойму, что это быстрое, незаметное движение руки, этот маленький поворот заводной головки часов окажется недостаточным. Приехавшему в Россию человеку придется не только переводить стрелку часов на час, ему надо будет переналаживать также свои чувства, менять свои представления о времени и пространстве. Ибо в этой стране все воспринимается в других масштабах, все имеет другой вес.

Начиная с границы цена времени стала стремительно падать, отношение к расстояниям—сильно меняться. Километры считают здесь не сотнями, а тысячами; двенадцатичасовая поездка — всего лишь экскурсия, поездка, занимающая трое суток, — сравнительно короткая. Время — все равно что медные деньги, их здесь никто не собирает и не ценит. Опоздание на какой-нибудь час при заранее оговоренном времени свидания — проявление учтивости, четырехчасовая беседа — всего лишь короткий обмен мнениями, официальная речь на полтора часа — небольшое выступление.

Но за сутки нахождения в России внутренне адаптируешься и привыкаешь к такому. Уже не удивляешься тому, что знакомый едет из Тифлиса трое суток, чтобы пожать тебе руку, и ты сам, восемь дней спустя, так же невозмутимо предпримешь — полагая это, естественно, пустяком — четырнадцатичасовую поездку, чтобы сделать подобный же «визит», и всерьез станешь подумывать, а не съездить ли на Кавказ, потратив на это всего-то шесть суток.

У времени здесь другая мера, пространство здесь имеет другую меру. Быстро учишься — как рубли и копейки — считать эти новые ценности, учишься ждать и опаздывать. Транжиря время, не ворчишь и постепенно интуитивно приходишь к пониманию тайны русской истории и русского характера. Ибо великая сила и опасная слабость этого народа заключается прежде всего в его чудовищной способности ждать, в непостижимом для нас терпении, таком же огромном, как русская земля. Это терпение пережило века, оно одолело Наполеона и царскую власть, с ним следует считаться и сейчас, как с мощнейшей несущей опорой новой социальной структуры этого мира.

Ни один европейский народ не вынес то, что вытерпел этот, вот уже тысячу лет привыкший страдать и терпеть, пожалуй, даже счастливый своей горькой судьбой: пять лет войны, затем две-три революции, потом кровавая гражданская война на севере, юге, востоке и западе одновременно, прокатившаяся от города к городу, от деревни к деревне, наконец, еще жестокий голод, жилищный кризис, экономическая блокада, отчуждение частной собственности—совокупность страданий и мученичества, перед которыми должны благоговейно склониться наши чувства. Все это Россия смогла вынести лишь благодаря присущей этому народу черте характера — пассивности, благодаря таинственной способности беспредельно страдать, благодаря одновременно ироническому и героическому, благодаря этому стойкому, упорному и в глубине своей религиозному терпению, этой первобытной и ни с чем не сравнимой силе.

Еще в поезде, после двух ночей и дня пути, бросаешь взволнованный первый любопытный взгляд через дребезжащие стекла вагонного окна на улицу. В новую столицу внезапно влилось очень много людей, ее дома, ее площади, ее улицы кишат ими, кипят от привнесенного этими людьми бурного оживления. По неровной мостовой быстро едут извозчики в небольших возках с впряженными в них милыми взъерошенными лошадками. Проносятся трамваи, обвешанные гроздьями не попавших в вагон людей, женщины в маленьких деревянных ларьках, словно на ярмарке, среди этого шума и гама обстоятельно торгуясь, предлагают пешеходам свои яблоки, дыни, разную мелочь. Все это мелькает, теснится, толчется в совершенно несвойственном России ритме.

Но, несмотря на эту необычайную оживленность, чувствуешь в улице что-то ущербное. Над ней скапливается нечто угрюмое, серое, призрачное — присмотришься и видишь, все это исходит от домов. Они стоят над поражающим воображение фантастическим оживлением, состарившиеся, измучившиеся, морщинистые, с запавшими щеками, подслеповатые — с грязными стеклами окон; вспоминается Вена 1919 года. Штукатурка с фасадов домов обвалилась, краска у оконных рам потеряла свою свежесть и местами облупилась, подъезды, ворота — полуразрушены. Не было ни времени, ни средств все это отремонтировать, освежить, о домах просто забыли, поэтому и выглядели они такими мрачными и состарившимися. А здесь — и это особенно впечатляет—в то время как улица живет, шумит, бурлит, дома безмолвствуют.

В больших городах Европы дома жестикулируют, кричат, витрины магазинов сверкают, привлекают грудой товаров, игрой красок, забрасывают арканы рекламы, чтобы поймать проходящего, заставить задержать хоть на мгновение его взгляд на фантастически ярких витринах за зеркальными стеклами. Здесь же магазины стоят совершенно тихо, они немы и полутемны, никаких изощренных украшений в торговых помещениях, никаких нагромождений товаров, на унылых витринах — несколько скромных предметов (ведь предметами роскоши торговать здесь запрещено). Им, этим магазинам, стоящим рядом и напротив, нечего ссориться друг с другом, бороться, соревноваться, так как принадлежат они одному владельцу — государству, и необходимые вещи не должны искать покупателей, покупатели сами ищут их; ведь только роскошь, то, что, собственно, не больно-то нужно, le superflu [116] Излишнее (фр.). , как назвала это французская революция, должна себя рекламировать, должна бежать за проходящими мимо, хватать их за рукав, действительно же необходимое (а другого в Москве нет) не требует никаких призывов, никаких фанфар.