Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

На протяжении столетий один из одареннейших и смышленнейших народов насильственно оглуплялся режимом царизма и услужливой церковью, он был изолирован от любых возможностей получить образование (тяжелейшее преступление, какое только может правительство совершить по отношению к своему народу). И с достойным удивления стремительным подъемом вся нация, или, вернее, республики, входящие сейчас в Советский Союз, использовали предоставленные им возможности, чтобы освободиться от безграмотности. Мгновенно в кавказских, грузинских, туркестанских и сибирских землях возникают университеты, газеты, курсы для писателей. В самых маленьких, самых отдаленных деревушках под постоянным давлением сверху политической — а на самом деле общеобразовательной — структуры создаются крестьянские газеты, люди из народа пишут в них, редактируют их. «Вы не поверите, — рассказывал мне Горький, — какие замечательные письма и сообщения встречаются в этих очень читаемых газетах, в которые пишет сам народ. Подчас в них больше изобразительной силы, чем в произведениях иных профессионалов. Я переписываюсь со многими из этих авторов, их сообщения дали мне очень много интересного и для расширения кругозора, и для работы».

Горький, так же как Достоевский и Толстой, с юношеских лет верящий в гений русского народа, все же поражен силе этого стремления к образованию, проникшего за немногие годы в самые нижние слои русского народа. И новая книга, над которой он еще работает, будет не художественным произведением, а описанием встреч с народом. И я думаю, что именно эта книга представит для Европы исключительный интерес, так как ясный взгляд Горького в понимании и оценках неподкупен, неспособен льстить и лгать. И если этот настоящий художник, этот исполненный глубокой любви к своему народу и прекрасно знающий его человек, несмотря на все оговорки, все же в главном одобрит усилия правительства, то многие здесь на Западе станут осторожнее и не будут, следуя двусмысленным сообщениям, все происходящее сейчас в России считать безнадежным хаосом и безумным ослеплением.

Правительство передало им дом, некогда принадлежавший Александру Герцену, и они переоборудовали его в нечто вроде клуба, где встречаются друг с другом. Могут читать и работать, общаются со своими друзьями и угощают их. При этом клубе создан небольшой музей, в котором хранятся книги молодого поколения писателей, их рукописи и портреты. Я имел удовольствие побывать там в качестве их общего гостя.

Редкое чувство испытал я, оказавшись между прошлым и настоящим. Всего несколько месяцев назад я посетил в Версале восьмидесятилетнюю дочь Александра Герцена, мадам Монад, а сейчас сидел в ставшем государственным доме ее отца, памятники которому давно украшают многие площади. За столом я оказался рядом с внучкой Толстого, молодой, нежной и очаровательно умной Софьей Есениной, вдовой большого лирического поэта Есенина, два года назад трагически ушедшего из жизни в тридцать лет.

За длинным столом собралось тридцать — сорок человек, никому из них не было больше сорока, в основном же они не достигли и тридцати лет, в их обществе чувствуешь что-то от неслыханного простора и неоднородности этого гигантского государства. Каждая область, каждый город Союза имеет здесь своих представителей. Тут Борис Пильняк, известный романист, белокурый немец с Волги, обрусевший настолько, что ни слова не понимает на языке своих предков, рядом с ним Всеволод Иванов, «Бронепоезд» которого одинаково пользуется успехом и как книга, и как драма, светлый сибиряк с круглым лицом эскимоса. Вот сидит Григол Робадкидзе, сын священника из Тифлиса, первый грузинский писатель, чья очень страстная и красочная книга в ближайшее время выйдет на немецком языке, вот Абрам Эфрос, чернобородый москвич-ориенталист, прекрасный знаток европейского искусства, вот Лидин и Кириллов, и великолепный гравер по дереву Кравченко, а возле него пока еще неизвестные писатели других регионов страны: эстонцы, евразийцы, армяне, кавказцы, украинцы — пестрое множество людей, связанных друг с другом сердечностью гостеприимства и непобедимой стихией молодости.

Все или почти все эти новые молодые писатели — выходцы из народа и чувствуют себя более близкими ему, чем наши писатели. Они читают свои стихи в военных учебных заведениях, говорят на митингах о литературе, водят крестьян по музеям. Одеты они как простые рабочие, в белых крестьянских рубахах, ни у кого, вероятно, нет ни смокинга, ни фрака, никто из них не живет в благоустроенных особняках, а гонорары их — всего лишь тень европейских гонораров. Но зато они испытывают счастье постоянного общения с читателями, им знакомо стихийное сознание принадлежности к конечной первопричине их сущности, товарищества с каждым и со всеми. Это — очень важно. Каждый из них знает народ, его потребности и его мысли на основании собственных воззрений. Во время совместной творческой работы и следуя первобытному влечению к приключениям, колесят и бродят они, свободно, словно цыгане, из одного конца российской земли в другой. Радостью для меня было смотреть на их лица, бодрые и живые, радостно читать их книги, переполненные совершенно новой силой: европейской литературе предстоит пережить еще много неожиданностей от этой поднимающейся России.

Следует ли везти сову в Афины, икру — в Россию? Действительно, есть ли необходимость еще раз рассказать о том, что создал и чего достиг русский театр в тяжелейшее переходное время? Все это Йозеф Грегор и Рене Фюлоп так обстоятельно изложили в своей прекрасной работе о русской сцене, что я мог бы не касаться этой темы. И наконец, у нас достаточно хорошо знают Станиславского, Таирова и Мейерхольда по их гастролям в Германии. Они были у нас со своими большими артистами — Качаловым, Чеховым, Алисой Коонен, они давно показали нашему поколению мастерство своей режиссуры, воплощение своих новых творческих идей. Только одного они не смогли привезти с собой, того., что здесь так необыкновенно усиливает впечатление от спектакля: зрителей, новых российских зрителей советского времени.

В театрах каждый вечер полностью забиты ряды, нет ни одного свободного места, в зрительном зале — одна тесно сплоченная, однородная масса. Полностью отсутствует различие между публикой партера, лож и верхних галерей, тут и там сидят рабочие, женщины из народа, иностранцы, солдаты и — очень мало — представители «старой буржуазии», все полностью перемешаны в некоем бесцветном множестве. Ни одного крахмального пластрона, ни одного декольте, ни одного смокинга, никаких бросающихся в глаза ярких красок—все как бы покрыто слоем сепии или вуалью. Но, потеряв многоцветность, зрительный зал выигрывает в единообразии. Ни в одном театре мира, только в Москве, в театрах утраченного изящества, я увидел публику до такой степени похожую на серый металлический блок, на море.