Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Итак, зрительный зал находится в тени безразличия и повседневности, он не праздничен, он — всего лишь плотно набитое людьми помещение, но следует представить себе, каким именно поэтому зримым и чарующим будет контраст между залом и сценой, когда на ней возникает могучее волшебство, когда перед публикой откроется блистательное многообразие декораций. Роскошь, сидящая в наших театрах в партере и ложах, здесь перенеслась на сцену. Здесь, на российской земле, она нашла свое последнее убежище, здесь ей, ставшей совершенно чужой в реальной жизни, дозволено расцвести, как исторической категории, в безмерно богатых костюмах. Здесь, и только здесь, Россия разрешает себе излишества, ни Америка, ни парижские оперные залы не поражают волшебством колористического великолепия так, как балет в Ленинградской опере, и нигде их расточительная сказочность не воздействует так феерично и неправдоподобно, как здесь, где фантасмагория серой повседневности сталкивается с волшебством сцены.

Действительно, зрители принимают Семенову, молодую чаровницу-танцовщицу, недавно подаренную России, как фею, сошедшую с небес в земном образе. (Это имя еще не раз озарит Европу.) Двадцатидвухлетняя девушка, только что окончившая тифлисскую балетную школу, уже через год стала кумиром, любимицей всего города; когда своим упругим, не заученным, а естественным, присущим ей одной шагом скользит она по сцене, словно капля сока, сочащаяся по стволу дерева, а затем во внезапном порыве начинает кружить вихрем — то над этими убогими, одноцветными, мрачными буднями неожиданно как бы возникает какое-то подобие света, потрясающее зрителей.

И по тому счастью, которое она дарит миллионам, чувствуешь и понимаешь, почему все художники здесь так увлеченно и беззаветно преданно, так самоотверженно и самозабвенно служат общему делу, — они преодолевают многие годы страданий, лишений и усталости единственно лишь ради святого огня радости от того, что их труд нужен людям. Возможно, несмотря на все свое терпение, несмотря на все свое достойное восхищения упорство, Россия и не выдержала бы столь успешно время страшных испытаний на своей окровавленной и разоренной земле, если бы ее замечательные художники не построили бы над ее слишком стандартизированным и механизированным миром мир сказочной, магической творческой фантазии.

Большой театр в Москве — наверняка самый большой и, кроме того, один из самых красивых театров мира. Его зрительный зал огромен и поражает взгляд, тона его — сдержанные, светло-красный и немного золота — идеальное помещение для торжественных заседаний. В партере и на галереях — четыре тысячи гостей (у России для подобных мероприятий иные масштабы, чем у нас),, терпеливо ожидающее множество. Празднество должно начаться в шесть вечера, поэтому оно, естественно, начинается в семь, и это не вызывает ни малейшего проявления беспокойства и волнения.

В овале сцены — стол для Комитета, в центре сидит Луначарский, министр и повелитель в мире искусств, у него волевое, энергично собранное лицо, плотные, грубо высеченные плечи, рядом с ним — Каменева, сестра Троцкого, руководительница отдела культуры, женственная и сдержанная, с мягким и спокойным голосом, музыкальность которого очень чувствуется. Затем — сын Толстого, Сергей, тихий, седой господин, более похожий на Масарика, чем на своего отца, потом— представители от разных государств, от организаций страны и мы, иностранные гости.

Первым на трибуну выходит Луначарский и говорит (свободно, как всякий в России) полтора часа, используя театральные приемы хорошего агитатора. Он словно лезвием ножа отделяет учение Толстого от догм большевизма. Я не могу, естественно, понять его русскую речь, но по его четко и энергично отбивающим такт кулакам понимаю, как решительно отделяет он правое от левого и при этом с самого начала как бы воздвигает памятник русскому правительству перед гигантским портретом Толстого.

После него от Академии говорит профессор Сакулин, с большой благообразной и красивой седой бородкой, одетый в русскую блузу, затем один за другим выступаем мы—трудная задача, так как мы не обучены говорить о политическом перед огромной аудиторией в четыре тысячи человек, при ярком, бьющем в глаза свете шести прожекторов, с микрофоном у губ, да еще вдобавок ко всему этому у плеча жужжит крутящаяся кинокамера. Но как помогают эти слушатели со своим поразительным умением слушать, с этим вышколенным, удивительным, неистощимым русским терпением; уже двенадцать ночи, шесть часов сидят эти люди здесь, лишь время от времени между выступлениями прозвучит освежающая музыка, и ни один не думает о том, чтобы уйти, не двигается с места, люди умственного труда, рабочие, солдаты, единая масса, внимательно слушающая, благоговейно воспринимающая, впитывающая каждое слово.

На следующий день было открытие Музея Толстого и Дома Толстого — в память об этом человеке; тут было собрано пятьдесят тысяч экспонатов — фотографии, предметы быта, документы, — знакомящих с Толстым, как музеи Веймара знакомят посетителей с Гёте. Вот в твою память надежно вколачивается портрет Толстого, выполненный с помощью огромного количества гвоздиков, вот ты видишь писателя верхом на лошади, в кровати, за работой, с серпом, за плугом, в поездке и дома с детьми и внуками. Ты видишь его мальчиком, молодым человеком, военным, стариком, пророком и через пару часов такого осмотра ты будешь знать физический облик Толстого несравненно лучше, чем кого-либо из своих знакомых.

На меня наиболее сильное впечатление произвели два экспоната. Под стеклом лежат простая грубая веревка и письмо к ней, присланные Толстому незнакомой женщиной, которая не смогла вынести заполняющих его книги вечных жалоб на неустроенный мир и предложила ему покончить с собой, чтобы не мучить ни себя, ни все человечество постоянным недовольством и возмущением существующим положением вещей. Второй экспонат — страшный служебный документ, накладная, адресованная семье Толстого, за подписями и печатью, в которой с потрясающей душу педантичностью описывается содержание посылаемого ящика, в котором был труп. Так официальная Россия увековечила факт, имеющий огромное историческое значение, — доставку останков Льва Толстого со станции Астапово, где он скончался, к месту вечного успокоения — в Ясную Поляну. Жестокая насмешка — поражающее своей тупостью абсолютное безразличие ко всему духовному для каждого административного взгляда, самый фантастический из когда-либо виденных мною памятник нашему безумно неистовому бюрократизму.

Но все это было лишь прелюдией и затактом к знакомству со Львом Толстым. Ни речи, ни документы не могут дать полного представления о биографии этого человека. Ни фотографии и фонограммы, ни искусно оборудованные и богато укомплектованные музеи не в состоянии сделать это. Глубокое понимание биографии Льва Толстого может быть получено только там, где он родился, где прожил большую часть своей жизни, где наиболее сильно страдал, только в его доме— в Ясной Поляне.