Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Тот, кто знает произведения Горького, знает русский народ наших дней, видит в его нужде и лишениях судьбу всех угнетенных, знающей душой постигает и самые их сильные, пламенные порывы и их будничное, убогое бытие; все их муки, все невзгоды переходных лет мы с волнением пережили по книгам Горького. И потому, что мы научились всем сердцем сочувствовать русскому народу в часы его тягчайших испытаний, мы сегодня разделяем гордость всей России и радость всех русских, гордую радость народа, кровью своей вспоившего столь честного и чистого, столь истинного и ясного художника. Это духовный праздник русский нации — праздник для всего мира. Итак, мы сегодня единодушно приветствуем обоих, ибо они неотделимы друг от друга: мы приветствуем Максима Горького, народом рожденного художника, и русский народ, который сам стал художником в его лице.

Его лицо долгое время было скрыто темным облаком бороды. Он казался трагичным и мрачным, когда мы смотрели из глубины зала, как он подходит к фортепьяно, — страдающий Христос на фоне черного лака, вся земная радость и боль заключены в нем, и он всякий раз должен снова и снова искупать их. Но теперь, когда нет больше темного обрамления бороды, когда взметенная волна черных волос не овевает грозно его лицо, когда светлые седины оставляют открытым светлый лоб, прекрасно вылепленный и чистый, — замечаешь среди его повеселевших черт (на редкость одухотворенных и на редкость чувственных) чрезвычайно подвижные губы, которые сурово сжаты лишь в часы, посвященные музыке, и охотно складываются в улыбку во время дружеской беседы; а иногда из них вырываются раскаты смеха, неповторимого, итальянского, Аретинова смеха Бузони, которым он так же привлекает к себе людей, как и своим непревзойденным искусством.

И с радостным изумлением видишь, как теперь на его посветлевшем лице сияют глаза, чистые, напоминающие цветом воду, но не тусклое, стоячее мелководье, а полную сверкающего движения, вечно текучую, обновляемую и питаемую неиссякаемыми внутренними источниками струю. Глаза, которые любят смотреть на мир, потом отдохнуть в книгах; они рады краскам и красоте женщин, эти ищущие и впитывающие глаза, которые внезапно наполняются священным покоем в первую же секунду, как только под его пальцами прозвучит первая нота.

Я люблю Бузони за фортепьяно так, как ни одного из наших музыкантов. Одних творчество возбуждает, они ворочают глыбы и с грохотом выгребают звуки из белой каменоломни клавиш, и все тело их охвачено напряжением. Другие, наоборот, играя, улыбаются лживой улыбкой атлетов, которые с наигранной легкостью поднимают тяжести, показывая удивленной толпе, будто все это для них игра, сущий пустяк. Третьи застывают в гордыни или дрожат от возбуждения. Он же, Бузони, слушает. Он слушает свою собственную игру.

Кажется, что бесконечная даль отделяет его руки, призрачно мелькающие внизу, в россыпях звуков, от запрокинутого лица, полного блаженной отрешенности, окаменевшего в сладостном ужасе перед безымянной красотой Горгоны-музыки. Внизу — музыка, вверху — тишина, внизу — творчество, вверху — наслаждение им. Кажется, будто в эти драгоценные минуты он забывает, что все, к чему он прислушивается со сладостным трепетом, течет из него самого, он экстатически впивает, вдыхает, вбирает в себя, и безотчетны эти полные преданного восторга жесты и выражение лица, потому что заучить их нельзя. Его лицо просветляется в напряженном слушании, его глаза, обращенные ввысь, отражают некое невидимое небо и в нем — вечного Бога.

Как я люблю его в эти мгновения! Как я в эти мгновения завидую ему, его высшему, редкому счастью — в творческом изумлении не чувствовать самого себя, быть избавленным от всего несовершенства работы, достигнуть чистого восторга перед создаваемым творением; как я завидую его предельному мастерству, которое уже не борется, не вопрошает, но покоится и наслаждается самим собой! Но как завидовать тому, кто сам никогда не знал зависти и был щедрым и радостным в помощи другим, кто постоянно обновляется в своих учениках? В ту пору жизни, когда другие ожесточаются, в нем пробуждается дружелюбие, в ту пору жизни, когда в других иссякает источник творчества, из его сердца начинает струиться музыка. Собственное совершенство преградило теперь путь виртуозу, теперь настало время и освободилось пространство, чтобы мог выступить вперед Бузони-художник, Бузони-творец.

Я не знаю его музыки, но верю в нее. В ней должно быть что-то светлое, некая беззаботность поздно созревшего человека, и, может быть, в ней будет звучать его смех, его неповторимо сердечный детский смех. Искусство юных эгоистично и оттого дико и сумбурно. Но мастерство доброго и благосклонного человека всегда носит вплетенный в волосы серебряный венок веселья.

Редок совершенный день, и тот, кто его прожил или должен пережить сегодня, обязан быть особенно благодарен судьбе и эту благодарность воплотить в слове.

Уже утро было для меня большим подарком. Вновь, много лет спустя, стоял я перед Страсбургским кафедральным собором, этим, вероятно, самым невесомым из соборов Европы. Туман ранней зимы делал небо более темным, придал горизонту матовый серый тон; но туману не ослабить впечатления от собора; напротив, как бы изнутри светясь своим бесподобным розовым камнем, упоенное счастьем ажурное здание, легкое и в то же время монументальное, вознеслось высоко вверх с сотнями своих скульптур, словно на крыльях поднимая каждого любующегося им. И подобно тому, как восхищаешься, глядя извне на счастливо взметнувшийся ввысь собор, так, войдя в него, пораженный, чувствуешь простор в четко сформированном объеме, омываемом воскресной музыкой органа и пением. И здесь — полная завершенность, созданная давно забытым гением Эрвина из ПГтейнбаха, славу которому воспел юный Гёте словами такими же вечными, как и камни собора.

А потом надо отдать еще полдня другой драгоценности немецкого искусства на эльзасской земле, полдня — чтобы в

Кольмаре с теми же чувствами, что и два десятка лет назад, любоваться Изенгеймским алтарем Маттиаса Грюневальда. Великолепие контрастов при равной завершенности исполнения: там — архитектонически связанные строгие линии, музыка, застывшая в камне, стремящаяся ввысь религиозность, превратившаяся в кристалл, здесь — последняя степень страстного возбуждения в пламенеющих красках, фантастический колорит, апокалиптическое видение гибели и воскрешения. Там — покой в вере, медлительные, упорные, смиренные усилия достичь совершенства исполнения, здесь — безумный взлет, неистовое опьянение Богом, священное помешательство, экстаз, запечатленный в образах. Сотни, тысячи талантливых копиистов в своих работах лишь приблизятся к бесподобной тайне этих светящихся демонических досок, но только здесь, перед потрясающей реальностью чувствуешь себя полностью плененным и понимаешь, что увидел одно из чудес света.