Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Эта маленькая церковь в Гюнсбахе, которую он сейчас открывает, церковь особая, таких мало среди многих тысяч, стоящих на европейской земле. Не потому, что она очень уж хороша сама по себе или ценна как исторический памятник, нет, ее своеобразие — в духовно-религиозной сущности, сорок или пятьдесят таких церковных сооружений найдешь разве только что в Эльзасе или кое-где в Швейцарии. Эти церкви построены так, что в них можно отправлять и католические, и протестантские службы. Место для хора в них огорожено невысокой деревянной решеткой, открывающейся лишь при католической службе. Здесь свершилось, казалось бы, невозможное: на земле, где французский и немецкий языки свободно и естественно проникли друг в друга, — католическое и протестантское учения тоже дружелюбно сосуществуют, связаны друг с другом общим нейтральным Божьим домом, и Альберт Швейцер рассказывал, что такая возможность дружеского союза церквей еще с детства оказала огромное влияние на его мировоззрение.

В пустой церкви было уже темно, войдя в нее, мы зажгли только одну маленькую лампочку над клавиатурой органа. Она освещала руки Швейцера, которые начали двигаться по клавишам, на низко склоненное задумчивое лицо лег отраженный, переменчивый магический отблеск. И вот, в пустой, темной церкви нам одним Альберт Швейцер стал играть своего любимого Иоганна Себастьяна Баха.

Какое незабываемое чувство испытали мы! Я слышал Швейцера раньше в переполненном зале на органном концерте в Мюнхене, слышал маэстро, превзошедшего своей игрой не одного музыканта-виртуоза; техническое исполнение игры и на этот раз, вероятно, было не менее совершенным. Но никогда раньше я не чувствовал метафизического могущества Иоганна Себастьяна Баха так, как здесь, в протестантской церкви, могущества, разбуженного истинно религиозным человеком, могущества, воссозданного им с глубокой преданностью.

Как мечтательно и в то же время точно движутся руки в сумраке над белыми клавишами, и как одновременно с ними, словно голос человека, сверхчеловека, возникают, вырастают звуки из взволнованной груди органа. И в поразительном изобилии чувств ощущаешь совершенство фуг, столь же незыблемых, как увиденный мной несколько часов назад

Страсбургский кафедральный собор, столь же экстатичных и светящихся, как доски Маттиаса Грюневальда, тепло красок которых горело еще под веками глаз. Швейцер играет нам «Адвентскантату», хорал, а потом — свободную фантазию. Тихо в темном помещении церкви, что-то таинственное витает в нем вместе с величественной музыкой, и мы, слушатели, испытываем покой и нечто таинственное.

Мы выходим из церкви уже в сумерки, но дорога к дому кажется нам светлой. И вновь славная, длинная беседа за ужином, согретая чувством истинно человеческого общения в присутствии незримого собеседника — искусства, способного властно и величественно освобождать беседу от всего приземленного, от грязи политики.

А потом — назад, к Кольмару. Едем в поезде — вновь сквозь ночь, благодарно взволнованные и обогащенные. В один день удалось пережить, прочувствовать одно из совершеннейших чудес немецкой архитектуры, Страсбургский кафедральный собор, шедевр немецкой живописи, Изенгеймский алтарь, и, наконец, незримый кафедральный собор музыки Иоганна Себастьяна Баха, собор, воздвигнутый одним из самых больших музыкантов современности. После такого счастливого дня вновь обретаешь веру, утраченную было в эти ужасные времена.

Но поезд бежит и бежит дальше по эльзасской земле, и внезапно тебя охватывает страх — объявляемые кондуктором названия станций будят угнетающие воспоминания: Шлетт-штадт, Мюльхаузен, Танн. Эти места упоминались в военных сводках — здесь погибли десять тысяч, тут — пятнадцать тысяч, а там, в Вогезах, серебряно мелькающих сквозь туман, — сто или сто пятьдесят, погибли под ударами штыков, от пуль, бомб, отравлены в братоубийственной войне, в братоубийственной ненависти.

И вновь впадаешь в отчаяние, и никак не можешь понять, как получилось, что человечество, которое в духовной жизни создало непостижимые, поразительной силы художественные произведения, тысячи и тысячи лет не может овладеть простейшей тайной, тайной сохранения живым духа взаимопонимания между людьми, создавшими такие непреходящие ценности.

К шестидесятилетию Бруно Вальтера, 15 сентября 1936 года

Мы знали о нем давно, но поздно узнали его и оценили. Ибо для нас, чья юность была посвящена фанатическому служению одному божеству, божеству демоническому — Густаву Малеру, в музыке не существовало ничего больше. Мы знали о том, что в последние годы жизни Малера рядом с ним стоял младший товарищ — его помощник, его ученик, его соратник, который намеренно и смиренно стушевывался в его ярком сиянии; мы знали и чувствовали это, но воздавать по заслугам — не дело юности. Она не любит делить свою любовь и оделять ею многих, и потому весь наш энтузиазм, предназначенный в дар властителям музыки на земле, доставался одному человеку (к которому мы, впрочем, никогда не осмеливались приблизиться, быть может, из страха, как бы чары не рассеялись).

Другие могли быть исполнителями, дирижерами, могли даже достигать совершенства в своем деле, — для нас лишь он один, Густав Малер, воплощал музыку. Поэтому сперва должен был уйти от нас Густав Малер, должно было закатиться светило нашей юности, чтобы мы заметили и признали самодовлеющей личностью того, кто стоял к нему ближе всех и теперь стал его наследником; поэтому, полюбив Бруно Вальтера, мы любили сперва не его самого, а лишь преемника и носителя малеровских традиций. И только постепенно мы поняли, что тот, кто во имя верности и самоотверженной преданности так долго представлялся учеником, уже давно сам стал мастером.

Эта удивительная способность к самоотдаче — вплоть до готовности добровольно стушеваться, — которая в годы его молодости восхищала нас как высокое моральное достоинство, и ныне остается глубочайшей сущностью его музыкального гения. На более зрелой ступени характер всегда воплощается в деяние: изначальная наклонность Бруно Вальтера теперь, как и прежде, остается основным, ему одному свойственным проявлением его творческой натуры. Бруно Вальтер не стремится отметить музыку печатью своей воли, нет, его заветная цель—быть беспрекословным исполнителем ее трансцендентной воли, проникать в ее — каждый раз иные — сферы и раствориться в них, изменяясь в каждом произведении и оставаясь самим собой в каждой метаморфозе, всюду ища совершенства, но всегда—лишь совершенства, присущего данному произведению.