Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

И они укрылись в горы, в красивейший зимний уголок планеты — в Энгадин, в Сен-Мориц. Сюда собралась эта разрозненная стайка, чтобы творить свой ритуал — поклоняться роскоши. Тут им не мешают ни бедняки, как в городах, ни больные, как в Давосе, — ничто не препятствует их развлечениям. Отели — эти твердыни роскоши — услужливо распахнули свои двери. Беззаботные постепенно слетаются снова. Далеко не все, разумеется. Каких-нибудь несколько сот из сотен тысяч, когда-то паривших над миром. Здесь, в Сен-Морице, эта последняя стайка самых выносливых свила себе гнездо и зажила в нем столь знакомой и столь чуждой нам жизнью. Здесь много смеха, веселья и ни одной мысли о войне. Не думают, какою куплен кровью...

О! Они очень умны, эти Беззаботные! Как умеют они присосаться к лучшему из лучшего, к самому красивому из красивого! И последний их оплот — Сен-Мориц, как он прекрасен, как волшебно сияет он в эти солнечные зимние дни! Его белая котловина, будто гигантская жемчужная раковина, поднятая со дна океана к вечным снегам, врезается своими отточенными краями в прозрачную синь. Пропитанный солнцем воздух так чист, что все здесь кажется еще более далеким, и звезды, словно искры Бесконечности, рассыпаются по ночному небу. А белизна, вездесущая, неземная белизна высокогорного снега! Только драгоценные камни, в которых светится их душа, но не оболочка, пылают такими красками. Этого нельзя описать.

Этого нельзя нарисовать. Пейзажи Сегантини хороши и, возможно, у кого-нибудь вызывают приятные воспоминания, но они бледнеют по сравнению с действительностью. Здесь они теряют свой блеск, как слово «зима»—свою силу; все грозное, суровое, мрачное, что слышится в этих двух слогах, исчезает и смягчается здесь, где зима—это блеск, солнце, ясность, свет и чистота. Нечто сверкающее, как алмаз, но более нежное. Ясное, как утренняя заря, но более могущественное. И нечто безмолвное, пребывавшее бы в вечном покое, если б его не тревожили люди.

Но Беззаботные заняты лишь собой. В поднебесной выси, как нечто невероятное среди Невероятного, громоздятся огромные коробки отелей; они уперлись каменными лбами в ландшафт, не беспокоясь о том, что своим наглым видом нарушают его божественную гармонию. Они так же равнодушны ко всему, как и те, кто их населяет. Беззаботным они служат крепостью против Времени, защитой от внешнего мира; высоко вознеслись они над ним, над заботами. До них не доберутся невзгоды, и горе, бесконечное горе, кровавой тиной покрывшее всю Европу, не отравит их чистый воздух своим дыханием. Не думают...

Поворот бобслея. Взметнулось снежное облако, рассыпавшись алмазной пылью. Промчались сани, три... шесть... восемь красок — зеленая, желтая, розовая, черная... Визг, крики... Вот просвистел еще один снаряд, начиненный разноцветными осколками — желтыми, шафрановыми, синими, — понесся дальше, взрываясь смехом... Третий... четвертый... Целый день несутся санки с вершины Шантареллы, вздымая фонтаны искр на поворотах; целый день хрустальный купол вздрагивает от звонкого смеха, раздающегося то там, то здесь. Подвесная дорога с комфортом доставляет Беззаботных наверх, и они снова мчатся вниз.

Неподалеку катаются лыжники. Их красные куртки алеют на снегу пятнами крови, похоже, что это множество жуков-щелкунов бегает и скачет по белой лужайке. Внизу и наверху ослепительные зеркала катков, отражающие солнце и музыку. Вот надо льдом повеял теплый ветерок вальса. И они танцуют, Беззаботные, или играют в поло и хоккей, рыбами извиваясь на льду. И всюду музыка, всюду волшебная сцнь и белизна. А вот упряжка, из саней выглядывают важные дамы в дорогих мехах, их воркующий смех сливается со звоном бубенцов. Вот проскакал всадник, к его седлу на длинных веревках прицепились лыжники.

Я понимаю, что это спорт, и все-таки это выглядит уж очень смехотворно. Какой-то маскарад, какие-то детские шалости взрослых. Все они слишком элегантны, слишком изысканны в своих костюмах, настолько ярких, что даже глазам становится больно, и слишком веселы, будто они на ярмарке или карнавале. Разговаривают как-то излишне громко, излишне насмешливо, дерзко, словно никто и не ведает о том чудовищном, вопреки чему разыгрывается эта комедия. И своим смехом, своей беспечностью они так же гордятся, как и своими бриллиантами и дворянскими гербами на перстнях.

Нет, они не скучают здесь, Беззаботные. Десятилетиями пребывавших в праздности такой пустяк, как мировая война, не заставит поступиться своими удовольствиями. Вот знакомые лица. Мы встречали их в Карлсбаде, Виши, Остенде. Все они нам давно известны, как известны их галантные забавы— удивительно, как это еще им не надоело! — разные танго-те и суаре дансан, балы-маскарады, теннисные матчи и престидижитаторы; не хватает лишь рулетки и «пти-шво» [48] «Пти-шво» («лошадки») — азартная игра. — Примеч. пер. (или, может быть, я их не заметил?). Все здесь к услугам Беззаботных, все, что угодно их душе. Даже свежие цветы из Италии и с Ривьеры; кондитерская, парфюмерный магазин—словом, все, куда забегаешь разве что от скуки. Ну, разумеется, и антикварная лавка. Как же можно лишить их этой лавки на высоте тысячи восьмисот метров над уровнем моря да еще в разгар мировой войны! Нет, они не уступят ни грана из прежнего, из того, к чему привыкли, эти последние, самые живучие члены обширного братства, ныне развеянного бурей. И вот они опять сидят за чаем, флиртуют, смеются, какая-то пара плывет, изгибаясь под мелодию танго. А где же война? Куда делся растревоженный мир? Не ведают. Здесь только вальс, сладостный вальс. И улыбки, и мимолетные взгляды.

Задорный смех, многоязычный говор: слышится французская, немецкая, итальянская, английская речь. У них нет родины, у Беззаботных, они слетелись отовсюду. И у них нет отцов, братьев, мужей, которые умирают в эту минуту, иначе бы они не смеялись так беспечно. Они в стороне от всего, погруженные лишь в свои удовольствия. Такт вальса вздымает их плечи, улыбка уносит печаль. У кого есть еще заботы? А? Смех, музыка... Не думают...

И когда вспоминаешь о друзьях, которые в этот час лежат где-нибудь на снегу лицом к лицу со смертью, или о тех, кто сидит в душных конторах, прикованные к столу уже много лет, переписывая бумажку за бумажкой, когда думаешь о трагических предместьях городов Европы, где сейчас бродят серые тени детей и живые призраки женщин, то тебе становится стыдно за этих людей, которые с хохотом мчатся по снежным склонам в своих пестрых одеждах. И, как ни странно, тут же ловишь себя на том, что, несмотря на крайнее ожесточение души, твои глаза невольно, совершенно невольно радует это зрелище. Ведь так приятно снова видеть здоровых, веселых людей, юность, предоставленную самой себе и невозбранно радующуюся свободе.