Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Каждый из них живет без страха: я сильный, молодой, здоровый! Молодежь, не замурованная в казармы и землянки, вместо того чтобы убивать, играет своей силой и наслаждается высшим блаженством на земле — свободой. С раскрасневшимися от загара и бурлящей крови лицами она танцует на зеркальном льду, скачет верхом, птицей взлетает на лыжах, являя гармонию силы и грации. О, как прекрасна сила, когда она не вырождается в грубость, насилие и убийство, когда она наслаждается только собой! Как был хорош совсем недавно мир, в котором юность еще могла радоваться!

Роковая раздвоенность! Двуличное время! Видишь радость людей и стыдишься ее. Видишь их горе и желаешь им радости. Хочешь разделить эту радость и чувствуешь себя виновным перед теми, кому во всем отказано. Хочешь быть беззаботным с Беззаботными и ненавидишь их бездушие. Сердце разрывается. Человек в нас братски взывает: затаись, спрячься, пребывай в трауре по бесконечно льющейся крови! А жизнь, которая хочет наслаждаться только собой и своим самым драгоценным цветком — радостью, манит: замкнись в себе, радуйся, твой траур ничего не изменит! Человек в нас убеждает: уплати добровольно твой долг чужому горю, страдай вместе со всеми страждущими, откажись от радости! А жизнь приказывает: отдайся радости, ибо она плоть и кровь твоей души! Человек говорит в нас: только в печали проживешь ты праведно это время, почувствуешь войну. А жизнь искушает: только радуясь, отрешишься ты от времени, победишь войну!

И сердце, слабое человеческое сердце, колеблется. Оно жаждет радости для всего мира и стыдится своей собственной. Оно ненавидит Беззаботных и собственную ожесточенность, свою бесцельную печаль, которая никому не нужна. Бездомное среди веселья, оно жадно прислушивается к нему. И чувствует себя бесконечно одиноким здесь, среди лучезарной природы и ледяных сердец.

Но Беззаботные не грустят. После дневной комедии вечером сатира: бал-маскарад в одном из фешенебельных отелей. Высокие залы, фраки, декольте, сверкают бриллианты и взоры, на столах изобилие, фантастическое для военного времени. Как и прежде, они играют в свои детские игры: в общество, знатность, элегантность и флирт. Там рушатся города — здесь пиликают на скрипках цыгане. Там ежедневно умирают десятки тысяч людей — здесь полуобнаженная маркиза проходит в паре с господином в китайском костюме. Целый поток масок вливается в зал, кроме них ничего не видишь, ни одного человеческого лица. Да и в самом деле здесь нет лиц. Есть маски. Зажигаются люстры. Начинаются танцы. Нежные, сладкие мелодии. В это время где-то идут на дно корабли, штурмуют окопы, а у Беззаботных шутовской маскарад наций.

И тебя охватывает страстное желание, чтобы в эту минуту внезапно погас свет и, как когда-то на пиру Валтасара, на стене вспыхнули огненные знаки. Или те страшные слова Данте: Не думают, какою куплен кровью...

Наше время, время серьезнейших переоценок всех ценностей, пересмотрело не только материальный мир, но и мир моральных категорий также. Имена, некогда сиявшие для нас, словно звезды на небосводе, имена, перед которыми мы некогда благоговели, поблекли в повседневности, люди же, которых мы в мирные годы едва замечали, кого скрывала отбрасываемая событиями тень, заняли в нашем внутреннем мире очень большое место. И вот, едва ли не чаще других упоминавшееся с усмешкой превосходства имя одной женщины, нашло сейчас в наших сердцах отклик, Берту фон Зутнер наши потомки будут чтить как одну из героических, трагических личностей истории духа. Рожденная ею мысль своим дыханием наполняет наше время, и поскольку эта мысль действительно живет во всех нас, то было бы неблагодарной забывчивостью не вспомнить о человеке, который подарил нам эту мысль, посвятив ей всю свою жизнь.

Я не знаю, имею ли я право говорить вам об этой необыкновенной женщине, так как, — говорю это совершенно откровенно и со стыдом, — я должен причислить себя к тем очень многим, кто недостаточно глубоко уважал ее, кто недостаточно ценил ее работу тогда, когда она была жива. А как легко было бы отдать ей должное, какой благородной, какой благодарной обязанностью было бы это!

Она жила рядом, среди нас, в нашем мире, в Вене, она была общительна, внимательна, доступна каждому отдельному человеку, и самой большой радостью для нее было собрать сторонников, новых приверженцев своей идеи. У меня было много возможностей встречаться с ней; и привлекательность ее облика, и ее доброжелательность, и огромная сила ее деятельной воли, одухотворяющей уже стареющую женщину, были чарующе очевидны и вызывали к ней уважение. Ее деятельность должна была вызвать у каждого чувствующего человека глубокую симпатию, но симпатия, с которой общество встречало ее идеи, была равнодушной, вялой, инертной, тогда как Берта фон Зутнер сгорала в страсти своего провидческого страха.

Попытаемся же не уклоняться: наша общая вина в конечном счете заключается в том, что ее вдохновенные усилия привели всего лишь к созыву небольших конгрессов, к едва заметным для мировой общественности результатам, тогда как идее, за которую она боролась, следовало бы находиться в центре европейской мысли, и эта запоздалая благодарность не освобождает нас от неискупимой вины. Но чем больше мы осознаем наше собственное заблуждение, тем более мы способны понять и оценить по достоинству моральную красоту этой женщины и ее вневременную миссию.

Все вы знаете, что Берте фон Зутнер не пришлось пережить этот ужас, ожесточенными и одновременно бессильными свидетелями которого мы являемся, что только ее смерть — причина того, что не она возглавляет этот нынешний конгресс. Она скончалась за восемь дней до того выстрела в Сараево, и вот, месяц спустя, уже кажется, — судьба любит подобные драматические предзнаменования, — что основная идея ее жизни, предотвращение войны, умерла вместе с нею.

Но только люди бренны, мысли же — никогда. Подобно бессмертной душе человечества, они продолжают жить в отдельных людях и нациях, это только кажется, что мысли умирают. Мысль продолжает блуждать по свету, другие люди несут ее до той поры, когда она осуществится. И именно потому, что Берта фон Зутнер не дожила до осуществления своей мечты, возможно, совсем немного не смогла дожить до этого осуществления, именно из-за этой, казалось бы, безопасности ее существования, необходимо помнить эту жизнь, которая была олицетворением трагической идеи нашего времени.

Берта фон Зутнер, урожденная графиня Кинская, была австрийской аристократкой, вся ее жизнь символически вписалась во временной промежуток между двумя войнами, которые Австрия вела в последние пятьдесят лет, между войной 1866 года и этой войной, войной 1914 года. Первую войну она видела едва ли не ребенком, но видела так, как должна видеть войну истинная женщина, со всем человеческим состраданием, со всеми беспредельными ужасами. И всю свою жизнь она находилась во власти единственной мысли — исключить повторение этого ужаса для своей родины и — так как она была не только австрийкой, а и гражданином мира—для всего мира также.