Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Какой узкий взгляд, какая куцая мысль! Ибо где и когда технике удалось совершить хоть одно чудо, которое превзошло бы или хоть сравнялось с чудом, явленным нам тысячу лет назад в книге? Химия не изобрела взрывчатого вещества, которое могло бы так потрясти мир; нет такой стали, такого железобетона, который превзошел бы долговечностью эту маленькую стопку покрытой печатными знаками бумаги. Ни одному источнику энергии не удалось еще создать такого света, который исходит порой от маленького томика, и никогда электрический ток не будет обладать такой силой, которой обладает электричество, заложенное в печатном слове.

Нестареющая и несокрушимая, не подвластная времени, самая концентрированная сила, в самой насыщенной и многообразной форме — вот что такое книга; так ей ли бояться техники; разве не с помощью тех же книг техника совершенствуется и распространяется? Повсюду, не только в нашей личной жизни, книга есть альфа и омега всякого знания, начало начал каждой науки. И чем тесней ты связан с книгой, тем глубже открывается тебе жизнь, ибо благодаря ее чудесной помощи твой собственный взор сливается с внутренним взором бесчисленного множества людей, и, любя ее, ты созерцаешь и проникаешь в мир во сто крат полней и глубже.

27 февраля 1923 года

На протяжении десятилетий этот свободный добрый гений светлой силой своего совершенного по форме слова бесспорно владел умами юношества Франции, элиты Европы, и это была кроткая власть. Ренан не провозглашал догм и, собственно, ни с одной из них не боролся, он обладал способностью высвечивать различия в языках и культурах не для того, чтобы сталкивать их друг с другом, а чтобы показать вечное единство духа, пронизывающего все формы невидимого Бога, которого каждая нация и каждое время представляют себе по-своему.

Его чистая, духовная и почти религиозная вера дала новое дыхание и активную жизнь самым скучным из всех наук, филологии и экзегезе [56] Экзегеза (греч.) — здесь: толкование библейских текстов. — Примеч. пер. ; там, где другие видели лишь надписи, фрагменты древних рукописей, его взгляд провидца и поэта увидел горизонты, простирающиеся к вечному Востоку-человечества, к его колыбели. Перед этим могучим взором проходили народы, словно караваны, бредущие по песчаным просторам времени. Культуры и цивилизации росли, развивались, достигали расцвета и уходили в небытие, религии под бездонным небом поколений мерцали, дрожали многокрасочными миражами фантазии, и копошащееся человечество было для Ренана Человеком, единственным, удивительным существом, ранние, детские игры которого он тайно наблюдал, сны которого подглядывал; толковать эти сны, понимать их все более и более глубоко — этой самой чистой своей страсти он остался верен на всю жизнь.

Ренан был большим педагогом, так как был большим художником, на его лекции о семитских языках, лекции на самую что ни на есть далекую нашему времени тему, стремились попасть писатели, ученые многих стран, все они хотели видеть эту могучую львиноподобную фигуру, эти мягкие губы, способные формировать французскую речь более совершенно, чем губы любого современника. И все, кто хоть однажды видел его, говорили, что встреча с ним оставила в их памяти неизгладимый след. Поколения и поколения, которые учились в его свете, которые росли в его тени, любили его, Мир почитал его.

И действительно, разве что только крушение мира способно было поколебать во Франции этот авторитет, поразить этого могучего защитника справедливости и наднационального единства. Нация, вступившая на путь насилия, должна прежде всего умертвить свою совесть, ибо ей, этой нации, не так опасен внешний враг, который, следуя гневу, может непроизвольно подстрекать к насилию, как человек разума в собственных рядах, взвешивающий, думающий, способный улаживать конфликты.

В подобные часы раздоров Ренан был помехой, даже появилось выражение «ренанизм». Во время войны в Париже была опубликована статья, патетически провозглашавшая: «La fin du Renanisme» [57] Конец ренанизму (фр.). . Автор статьи настаивал на том, что «ренанизм» следует удалить из духовной жизни нации, что надо покончить с «ренанизмом», с этой мягкотелой манерой философски, до мельчайших подробностей изучать предметы, объявлять евангелие справедливости даже тогда, когда национальные интересы находятся под угрозой. Сейчас не время пытаться понять врага, ибо каждое понимание ведет к прощению: сейчас следует объединить все силы ненависти, «слепой ненависти», которая не смотреть должна, а наносить удары. Справедливость, проявленная к врагу, вероятно, морально и может считаться добродетелью, политически же это — преступление, как все, что ослабляет мощь, силу ненависти. Поэтому ренанизму уготован конец. Ренанизм — благородное, достойное уважения заблуждение, но именно—заблуждение, сбивающее с толку национальный, народный (мы говорим — популистский) дух.

Эти слова осуждения давно были безразличны Ренану, да и его творениям, укрытым в том мире, где слова разбиваются, словно ветер о стену. Он же, как и в 1871 году, когда против него, dé courageur public [58] Возмутителя спокойствия (фр.). — слово «Defaitisten», пораженец, тогда еще не существовало, — бушевали такие же страсти, только посмеивался и вздыхал или вздыхал и посмеивался и вновь возвращался к своим книгам, чтобы в них — нисколько не удивляясь — еще раз найти давно открытую им истину: подобные часы безумия всегда посещали человечество.

Так, Осий и Амос [59] Осий и Амос — «малые» изральские пророки. — Примеч. пер. с пеной у рта призывали все кары Божьи на Тир и Моав [60] Тир — финикийский город на побережье Средиземного моря. Моав — город на юге Иордании. — Примеч. пер. — пророки эти давно умерли и истлели, и города эти давно исчезли с лица земли, но вновь и вновь время от времени возникал этот пронзительный голос ненависти, хотя Иисус и пророки говорили слова любви. Бесконечной дорогой огня была эта ненависть и придорожные столбы на этой дороге — костры, и виселицы, и кресты, и всегда эта дорога вела в никуда.

Ренан посмеивался и вздыхал, старый мудрец, ибо ничто не могло удивить его, человека, который в любом событии видел лишь повторение уже когда-то бывшего, и каждая, казалось бы, новая фаза в действительности была отражением чего-то уже происшедшего в прошлом: он знал, что дух убить невозможно, но и глупость — также. Как всегда, в тяжелый час обращался он к своим книгам, раскрывал свои любимые фолианты, вечную Библию, доброжелательного Марка Аврелия, горького Екклезиаста, переносился в чистый мир размышлений, в свой Божий мир тишины, где между Добром и Справедливостью парит со свободными несвязанными крыльями умиротворенный дух.