Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Там, в Амрите, — ее могила. Но памятник ей Ренан воздвиг своим посвящением удивительной книги — «Генриетта Ренан. Воспоминания для тех, кто ее знал». Многие, кому эта книга неизвестна, все же хорошо знают трогательный образ Генриетты: я не выдам тайну, если скажу, что прообразом Антуанетты в романе Роллана «Жан-Кристоф», столь близкой многим читателям, была Генриетта — великая, самоотверженная женщина, одухотворенная художником, эта рано угасшая жизнь продолжает жить в романе Ромена Роллана.

Так, подобно библейским образам — ангел справа, ангел слева, проходит юность Эрнеста Ренана. В немногие годы создает он «Аверроэс», «Грамматику» и, наконец, своими книгами «Жизнь Иисуса» и «История апостолов» покрывает себя славой и вызывает больше шума, чем это нужно его философско-созерцательной натуре. Взамен утраченной веры он нашел новую — науку. «La science est une religion, elle a comme tous les choses religieuses une valeur de tous les jours et tous les instants» [67] Наука — это религия, как все религиозные категории, она имеет значение на все дни, на все мгновения (фр. ). . По существу, для него мало что изменилось: на тот же мир он смотрит лишь из другого окна.

* * *

Его эрудиция была огромна, ничто не оставалось скрытым для этого деятельного духа, ничто не было чуждо ему. И все же Ренан никогда не был только лишь ученым: как дух его стремился к универсальности, внутренние силы непрерывно обращались к многообразию действий. Ренан видел мир как художник, часто даже как поэт, наблюдал его как ученый, аналитик, увязывал и сопоставлял свои наблюдения с увиденным другими — как историк; дух, этот ясный, светлый, мягкий, сострадательный дух, не подверженный влиянию каких-либо пристрастий, извлекал философскую сущность из того, что для него было близким, но также из того, что, казалось бы, было далеким ему.

Из всех французов он был, вероятно, более близок к Гёте, причем Гёте преклонных лет, — со своей редкой чувственностью видения духовных категорий, со способностью по отдельным признакам, по единичному распознавать скрытые взаимосвязи. И как бы много Ренан, подобно своим ярым противникам, ни брал из книг, из текста Библии, всегда ему требовалось зрительное представление, нужны были эмоции, чтобы воспринятое им приобрело образность, краски.

Его книга «Жизнь Иисуса» была первым звеном в широко задуманной «Истории христианства»: тысячи книг прочел, изучил он, но не смог почерпнуть в них ни творческих сил, ни мужества, чтобы начать работу. Он едет в Финикию на археологические раскопки; впервые видит он ландшафты Палестины, базарные площади, заброшенные колодцы, растерянные толпы паломников, и перед глазами Ренана оживает древний мир. Еще там, в каком-то полуразрушенном доме начинает он свою великую научную работу, как другие — стихотворение. В Риме возникает перед ним грандиозное видение раннего христианства, которое он так удивительно представил в «Павле», в Палестине внутренним взором видит он в потрясающей законченности всю историю еврейского народа, которую затем изложит в своей замечательной книге.

Знания и наблюдения незаметно сливались в его работах воедино; поэтому, вместе с Якобом Буркхардтом, он стал первым историком целой культуры, первым историком общин, объединенных духовностью и верой. Его требовательный взгляд не считал возможным пренебречь чем бы то ни было земным; как истинный художник, каждый факт он воспринимал в его окружении, каждую деталь — возвышающейся над горизонтом времени и, одновременно, погруженной в него.

Но каким резцом обладал Ренан — художник слова, каким мастером языка он был! Французский язык Ренана, даже если сравнивать его с флоберовским, был самым чистым, самым благородным языком того времени. Его язык был вскормлен классической латынью в монастырском затворничестве, под надзором великих проповедников; как сам Ренан в годы семинарии жил целомудренно, так и его французский язык не имел ничего общего ни с жаргоном улицы, ни с публичными домами литературы, это был не избитый язык, а язык при всей чувственности — кристально ясный, при всей духовности — легкий и непринужденный.

От Библии в нем была сочность и образность, от теологов — изящество и известная сдержанная учтивость, так присущая аристократическому духовенству: нечто удивительно негромкое, бесшумное чувствуется в его окрыленной прозе. Изредка ее спокойный ритм переходит в пафос, чаще же она лишь изображает, но такими ясными линиями, что пейзажи блистают словно при свете утренней зари.

Отдельные портреты, например, апостола Павла и, прежде всего, знаменитый портрет Марка Аврелия, так же значительны по художественной пластике, как характеристики обоих духовных миров, еврейского и греческого, данные Ренаном в «Истории израильского народа», значительны в философском плане.

Вероятно, наши современники в чем-то превзошли Ренана-ученого, Ренан же художник, человек, воскресивший древние культуры, и по сей день недосягаем, и в наше время немного найдется работ, которые могли бы претендовать на классическую добротность иных его совершенных трудов.

Но никогда этот творческий дух не останавливался на чем-то одном: его государством была полнота, естественным ориентиром—разносторонность, многообразие. Столетия казались ему одним днем, цивилизация — кратким часом: его часы мира всегда отсчитывали столетия и бесконечность. Со времен Гёте, вероятно, ни один европеец духа, я говорил уже об этом, не имел перед своим взором такой перспективы, этого извечного чувства стихийного единения человечества с природой, этого чувства мирового духа — единственной творческой силы в бессмысленном волнении времени.

Он всегда смотрел вдаль, всегда интересовали его великие взаимосвязи: поэтому он легко смог не заметить близкое, самое близкое. Лето 1870 года он проводил в Скандинавии и был испуган вторжением в его духовный мир немецко-французской войны. После того как Ренан покинул церковь, -эта братоубийственная распря двух так любимых им наций станет самым тяжелым часом в его жизни. Двадцать лет он славил перед своими французскими читателями Германию как форпост науки и исследований, годы и годы он был одержим политической идеей единения обоих этих народов с тем, чтобы они стали ядром Соединенных штатов Европы. И тут внезапно на горизонте возникла другая Германия, которую он своим взором, обращенным к духовной Германии, проглядел, немецкие полки, немецкие пушки и вот уже молодежь одной страны неистовствует, выступает, воюет против другой, братской ей.

Еще раз его вере наносится страшный удар; человек, который давно уже не верит в Бога своего детства, в этот час теряет веру в человечество, в разум своего времени. Все еще пытается он найти отличие Германии своих грез от вооруженной до зубов нации; так как немецкая армия уже победоносно вторгается в его страну, он, подобно Виктору Гюго, обращается с открытым письмом к своему другу, теологу Давиду Фридриху Штраусу. Германия, пишет он, не должна злоупотреблять победой. Ренан совершает ту же ошибку, что и идеалисты нашего времени, продолжает верить, что нация, опьяненная сивухой победы, способна прислушиваться к голосу разума; пушки делают каждый народ глухим к призывам гуманности.