Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Обращение Ренана напрасно. Давид Фридрих Штраус отвечает уклончиво, их дружба рушится вместе с рушащимся миром. Но, несмотря на то, что дом Ренана в Севре разгромлен, библиотека его ограблена, ученый не скажет ни одного враждебного слова. "Je ne conseillerai pas la haine après avoir conseillé Pamour» [68] Я не буду взывать к ненависти после того, как советовал любить (фр ). .

И мировая война не смогла подавить в нем чувства справедливости.

Гонкуры в своих «Дневниках» описали Ренана того времени, пожалуй, с известной долей насмешки, но мне приведенный ими эпизод совсем не кажется смешным. Вновь собираются друзья, Бертло привез последние военные известия. Они неутешительны. И великий химик в порыве запальчивости разражается тирадой. «Все потеряно! — восклицает он в отчаянии. — Нам ничего более не остается, как воспитывать новое поколение для мести». Тут вскакивает Ренан, красный от возмущения, и кричит: «Никогда — для мести! Пусть гибнет Франция, отчизна: над ней, выше нее государство разума, государство долга». Но все сидящие за столом гневно кричат: «Нет, нет ничего стоящего выше отчизны!» Ренан никак не может согласиться с этим, возбужденный, ходит он вокруг стола, размахивает своими короткими ручками, ссылается на Библию, на те места ее, в которых содержатся его мысли. Другие смеются или молча улыбаются. И он опять одинок, как в тот час, когда уходил в мир, спускаясь по ступеням монастырской лестницы, потерявший веру, оставляя людей, с которыми его связывало многое.

И вновь бежит он из пылающего мира в другой, в духовный мир, не знающий никаких государственных границ, братоубийства, в мир вечного единения с каждым, кому дано постигнуть взаимосвязь всего окружающего нас.

* * *

С того года, с того «аnnée terrible» [69] Ужасного года (фр.). , Ренан все более и более отходит от общественной жизни, наблюдая за ней, сопереживая иному, но никогда не принимая активного участия в политике. «II ne faut pas voir de trap près les grends enfantements de l’humanité» [70] Не следует слишком близко смотреть на великие ребячества человече [69] Ужасного года (фр.). ства (фр.). — на великие кризисы, страдания человечества нельзя смотреть со слишком близкого расстояния, при этом из-за жалости к отдельным любимым людям может быть потеряна перспектива, утрачено понимание общего.

Все бесстрастнее, все более взвешенным, спокойным становится созерцание мира стареющим мудрецом, меланхолический скепсис придает бесподобное очарование более поздним его сочинениям, особенно «Воспоминаниям о молодости». Ренан не верит более своему Богу, не верит и в человечность, он верит одному лишь невидимому духу истории, только слова братьев из далеких времен дарят ему светлую веру. Подобно Марку Аврелию, своему любимому учителю, который на берегу нашего Дуная ночью всматривался в огни костров диких племен, о которых он знал, что они разрушат его империю, культуру его мира, но, погруженный в размышления, не питает к ним злобы, так и Ренан смотрит едва ли не спокойно на раздираемое ненавистью, взрываемое страстями время.

И он тоже видит, что идут варвары, разрушители его духовного мира, надвигается американизм, панбеотизм [71] Жителей Беотии, области в Древней Греции, считали неотесанными, невежественными людьми. — Примеч. пер. , как он назвал господство бездуховности, ненависти и вражды. Но его созерцательность лишена враждебности, его взор историка воспринимает гибель Запада лишь как эпизод, длящийся большой отрезок времени, подобное уже было: он увидел в глубине веков и описал гибель сотни цивилизаций. Ему, великому разочарованному мудрецу, давно очевидна бессмысленность любой борьбы, любого сопротивления стихийной воле судьбы.

С мягкой, безропотной покорностью покоряется он судьбе мира. «Характерным призраком каждого большого европейца, — говорит он, утешая себя, — является то, что в какой-то час он отдает должное Эпикуру, и хотя работает, продолжает еще страстно творить, с отвращением относится к своей работе, и даже если и достигает успеха, все же спрашивает себя, стоило ли дело, которому он служил, принесенной жертвы».

Никакое дело не представляется ему стоящим того, чтобы страстно отдаться ему, только лишь наблюдение, созерцание, погружение в свои мысли никогда его не разочаровывает. Жизнь любит он лишь как наблюдение и размышление, а не как обладание чем-то, возможное лишь в чистом, духовном мире справедливости. Лишь там царит еще Дика [72] Дика — в греческой мифологии богиня воздающей и карающей справедливости. — Примеч. пер. , святая богиня, которой он служит всю свою жизнь.

Известно — что человек выигрывает в мудрости, то теряет в страстности. Зрелый, стареющий Ренан, подобно Гёте последних лет, полностью обратился к-духовному: у него нет никаких притязаний на власть над временем или своим народом, ничего не желает он более, ничего не отвергает. Его большое, мягкое миролюбие освещает все окружающее его, словно осеннее солнце, не дающее тепла; никогда жемчужный блеск его прозы не достигал такого совершенства, как в последних произведениях, в «философских драмах», написанных для некоего невидимого театра, для «happy few» [73] Для немногих счастливцев (англ.). ; в мягких парафразах этих драм варьируется сострадательное учение общечеловеческой справедливости. Правда, одно подобное учение сотворило зло, вдохновляя время страстей, ненависти и жестокости.

Но «ренанизм» — не догма, призывающая к оружию, он не терпит разглагольствований, он не желает, чтобы его носили в петлице, как знак отличия, чтобы его включали в партийные тексты. Он не предназначен для того, чтобы его тащили на улицу и трепали на митингах, он не растет на песчаной почве словопрений, на базарных мостовых, а только лишь на плодородной почве основательного образования. Он базируется на гуманизме духа и гуманизме сердца: его власть над людьми начинается лишь там, где кончается другая власть, жестокая власть оружия и кулаков.

Любой фанатизм, направленный против духа, обречен на неудачу: пусть националисты торжественно предсказывают закат ренанизма, они не в состоянии разрушить то, что им не принадлежит. Эрнест Ренан сегодня, как и некогда, является частью французской, европейской, мировой совести, чье молчаливое, незыблемое бытие насмехается над опрометчивыми словами и одним лишь своим присутствием противостоит хаотически возбуждаемому натиску ненависти.

О нем не скажешь: его время прошло или пришло; его время было всегда, но никогда удары, возвещавшие его час, не совпадали с боем часов человечества. Уже шесть столетий не меньше двадцати «поколений людей говорящих» (по энергичному выражению греков) благоговейно славят его имя и взирают на каменный собор его поэмы, взирают снизу вверх, как бы из глубин в непостижимую, невыразимую высоту. И ныне, как и в тот день, когда она была вырезана на мраморе его гробницы, остается поэтической прикрасой, дружеским заблуждением надпись, сочиненная Джованни де Варджильо: «Vulgo gratissimus auctor» — «Поэт, любимый толпой», — ибо никогда, ни в одну эпоху Данте не принадлежал к числу гениев, чье воздействие распространяется широко и ощущается в жизни. Пусть широко гремит его слава, пусть высоко возносится она над сменой времен, он по-прежнему сегодня, как вчера, пребывает в своем величии одиноким и непознанным.