Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

— Э, — заметил Шико, — это же золото, ваше величество!

— Да, знаю, друг мой.

— Черт побери, вы, оказывается, богач.

— Разве ты не видишь, — с улыбкой сказал Генрих, — что каждая монета предназначается для двух нищих? Наоборот, я беден, Шико, и вынужден, чтобы жить, разрезать свои пистоли надвое.

— И правда, — сказал Шико со все возрастающим удивлением, — эти монеты-половинки как-то диковинно обрезаны по краю.

— Да, я вроде моего французского брата, который забавляется вырезыванием картинок: у меня тоже свои причуды. Когда мне нечего делать, я обрезаю свои дукаты. Бедный и честный Беарнец предприимчив, как еврей.

— Все равно, ваше величество, — сказал Шико, покачав головой, ибо он сообразил, что и тут кроется какая-то тайна, — все равно, очень у вас странный способ раздавать милостыню.

— Ты бы поступил иначе?

— Ну да. Я не стал бы тратить время и разрезать каждую монету надвое. Я давал бы целую и говорил бы: это на двоих!

— Да они бы передрались, дорогой мой, и, желая совершить доброе дело, я, наоборот, ввел бы их в искушение.

— Пусть так! — пробормотал Шико, выражая этими словами, к которым сводится сущность всех философских учений, свое неодобрение странным причудам короля.

Генрих же вынул из кошеля половинку золотой монеты и, остановившись перед первым нищим, с обычным своим спокойным и ласковым видом посмотрел на этого человека, не говоря ни слова, но как бы вопрошая его взглядом.

— Ажан, — произнес тот с поклоном.

— Сколько? — спросил король.

— Пятьсот.

— Кагор.

Он отдал ему монету и вынул из кошелька другую. Нищий поклонился еще ниже, чем раньше и отошел.

За ним последовал другой, смиренно склонившийся перед королем.

— Ош, — произнес он.

— Сколько?

— Триста пятьдесят.

— Кагор.

Он отдал ему вторую монету и достал из кошелька еще одну.

Второй исчез так же, как и первый. Подошел, отвесив поклон, третий.

— Нарбон, — сказал он.

— Сколько?

— Восемьсот.

— Кагор.

Он отдал третью монету и извлек из кошелька следующую.

— Монтобан, — сказал четвертый нищий.

— Сколько?

— Шестьсот.

— Кагор.

И так все подходили, кланялись, произнесли название какого-нибудь города и цифру. Общий итог этих цифр составлял восемь тысяч.

Каждому из них Генрих отвечал “Кагор”, каждый раз совершенно одинаково произнося это слово. Наконец, в кошельке не осталось больше монет, на дворе — нищих.

— Вот и все, — сказал Генрих.

— Все, ваше величество.

— Да, я кончил.

Шико тронул короля за рукав.

— Сир! — сказал он.

— Ну?

— Разрешите мне проявить любопытство.

— Почему нет? Любопытство — вещь вполне естественная.

— Что вам говорили эти нищие и что вы им, черт возьми, отвечали?

Генрих улыбнулся.

— Мне кажется, здесь все — сплошная тайна.

— Ты находишь?

— Да. Никогда я не видел, чтобы так раздавали милостыню.

— В Нераке это обычное дело, дорогой мой Шико. Знаешь поговорку: “Что город, то норов”.

— Странный обычай, ваше величество.

— Да нет же, разрази меня гром! Нет ничего проще. Все эти люди, которых ты видел, бродят по стране и собирают подаяние. Но они все из разных мест.

— И что же?

— Так вот, чтобы я не подавал все одним и тем же, они называют мне свой родной город. Таким образом, дорогой мой Шико, ты сам понимаешь, я поровну раздаю милостыню и помогаю нищим всех городов своего государства.

— Ну, что касается названий городов, которые они произносят, — это куда ни шло. Но почему вы всем им отвечали “Кагор”?

— Что ты говоришь! — вскричал Генрих с отлично разыгранным удивлением. — Я отвечал им “Кагор”?

— А то что же?

— Ты думаешь?

— Я в этом уверен.

— Вот видишь, с тех пор как мы с тобой поговорили оКагоре, это слово у меня все время на языке. Так ведь всегда происходит, когда страстно желаешь чего-нибудь, а получить не можешь; думаешь о нем, думаешь — и называешь вслух.

— Гм, — хмыкнул Шико, недоверчиво глядя в ту сторону, где скрылись нищие. — Это гораздо менее ясно, чем мне хотелось бы. К тому же меня смущает еще одно…

— Как, еще что-то?

— Цифра, которую произносил каждый из них: если сложить все эти цифры, получится восемь тысяч.

— А, что касается цифр, то и я, Шико, подобно тебе, ничего тут не понял. Но вот что приходит мне в голову: как ты знаешь, все нищие составляют различные союзы, и может быть, они называли количество членов того союза, к которому каждый из них принадлежал. Это кажется мне весьма вероятным.

— Ваше величество!

— Пойдем ужинать, друг мой. На мой взгляд, ничто так не проясняет ум, как еда и питье. Мы обдумаем все за столом, и ты сам убедишься, что если пистоли у меня обрезаны, то бутылки полны доверху.

Король свистом подозвал пажа и велел подавать ужин.

Затем, без всяких церемоний взяв Шико под руку, он поднялся вместе с ним обратно в кабинет, где был сервирован ужин.

Проходя мимо покоев королевы, он взглянул на окна и увидел, что они не освещены.

— Паж, — спросил он, — ее величества королевы нет дома?

— Ее величество, — ответил паж, — пошли проведать мадмуазель де Монморанси, которая, говорят, тяжело больна.

— Ах, бедняжка Фоссез, — сказал Генрих, — правда, у королевы такое доброе сердце. Пойдем ужинать, Шико, пойдем ужинать!

Ужин прошел очень весело. Казалось, и в мыслях, и в сердце Генриха рассеялся всякий мрак, а когда Беарнец находился в таком расположении духа, он был приятнейший сотрапезник.

Что касается Шико, то он постарался как можно тщательнее скрыть пока еще смутное беспокойство, которое охватило его при появлении испанского посла, сопровождало во дворе, усилилось при раздаче золота нищим и с тех пор уже не покидало.

Генрих пожелал, чтобы его приятель Шико отужинал с ним наедине. При дворе короля Генриха он всегда ощущал к Шико некую слабость — понятную слабость умного человека к другому умному человеку. Шико со своей стороны, если оставить в стороне испанского посла, нищих с их паролем и обрезанными золотыми монетами, тоже питал к наваррскому королю большую симпатию.

Видя, что король переходит от одного вина к другому и во всем решительно ведет себя как добрый сотрапезник, Шико решил быть воздержаннее, чтобы не пропустить ни одного нечаянного слова, которое могло вырваться у Беарнца, возбужденного свободой общения за ужином и крепостью вин.

Генрих пил, не стесняясь, и умел так увлекать за собою собутыльников, что Шико не удавалось отставать от него больше, чем на один стакан из трех.