Александр Дюма - Дюма. Том 03. Две Дианы

Генрих, не возражая, исполнил желание своей супруги. Взволнованная Екатерина вошла в комнату короля:

— Государь, дорогой, я умоляю вас не выходить из Лувра до конца месяца!

— Почему так, сударыня? — спросил Генрих, удивленный столь неожиданной просьбой.

— Государь, вам грозит несчастье в ближайшие дни!

— Кто это вам сказал?

— Ваша звезда, государь. Я наблюдала ее этой ночью с итальянским астрологом — она явила угрожающие знаки, знаки смертельной опасности.

Генрих, не слишком доверяя звездам, рассмеялся:

— О сударыня, если уж эта звезда сулит мне беду, так она настигнет меня и здесь!

— Нет, государь, беда случится под ясным небом.

— В самом деле? Может, ее принесет ветром?

— Государь, не шутите такими вещами, — настаивала королева. — Светила — это Божьи письмена.

— Ах, так? — продолжал король. — Тогда нужно признать, что у Господа Бога довольно корявый и неразборчивый почерк. Множество помарок. Текст трудно разобрать, и поэтому каждый может прочитать, что ему заблагорассудится. Вот вы, например, сударыня, поняли небесную писанину так, что жизнь моя, мол, в опасности, если я покину Лувр?

— Именно так, государь.

— Хм!.. А Форкатель в прошлом месяце видел совсем другое. Вы, полагаю, почитаете Форкателя?

— Конечно, он ученый человек. Он бегло читает то, что мы с трудом разбираем по складам.

— Тогда учтите, что нарочно для меня в этих ваших светилах Форкатель вычитал превосходный стишок, у которого один только недостаток — нельзя понять что к чему. Вот он: "Не Марса ты страшись, его подобья бойся".

— Разве это предсказание противоречит моему?

— Погодите, сударыня. У меня где-то хранится мой гороскоп, составленный в прошлом году. Помните, что там напророчили?

— Очень смутно, государь.

— Там сказано было, что я погибну в поединке. Вот уж такого ни с одним королем не случалось! Кстати, дуэль, как я понимаю, — это не подобие Марса, а самый Марс и есть!

— Так что же из этого следует, государь?

— А то, что все предсказания слишком противоречивы и самое разумное — вообще в них не верить.

— И вы все-таки собираетесь выходить из Лувра в эти дни?

— Сударыня, я обещал и объявил во всеуслышание, что сам буду присутствовать на празднествах, — значит, нужно идти.

— Но вы хоть, по крайней мере, не будете участвовать?

— Прошу прощения, но данное мною слово обязывает меня к этому. Да и какая опасность возможна на турнире? Я вам крайне признателен за вашу заботливость, но позвольте заметить, что опасения ваши несостоятельны.

Екатерина Медичи сдалась:

— Государь, я привыкла покоряться вашей воле. И на этот раз я уступаю, но сколько страха и сомнений в моем сердце!

— Напрасно… — сказал король, целуя ей руку. — Вы сами последуете в Турнель хотя бы для того, чтобы рукоплескать ударам моего копья, а заодно и убедиться в неосновательности ваших опасений.

— Я вам повинуюсь, государь, — отозвалась королева и вышла.

И действительно, Екатерина Медичи со всем двором, за исключением Дианы де Кастро, присутствовала на первом турнире, коща в течение целого дня король преломлял копья, сходясь в поединке с каждым желающим.

— Итак, сударыня, звездам свойственно ошибаться, — так, смеясь, сказал он вечером королеве.

Королева только покачала головой:

— Увы, июнь еще не миновал!

На следующий день, 29 июня, повторилось то же самое — Генрих, смелый и удачливый, не покидал ристалища.

— Видите, звезды и на второй день тоже ошиблись, — заявил он королеве, коща они возвращались в Лувр.

— О государь, тем более я боюсь третьего дня! — глухо отозвалась Екатерина.

Третий день турнира, 30 июня, приходился на пятницу. Это был самый блестящий, самый увлекательный турнир из всех трех. Он как бы достойно завершал первый цикл празднеств.

Схватки чередовались со схватками, день близился к концу, но никак нельзя было определить, кому выпадет честь стать победителем турнира. Генрих II был возбужден до крайности. Военные игры и состязания были его родной стихией, и победа в них ему была дороже, чем на настоящем поле брани.

Однако уже подкрадывался вечер, трубы и флейты возвестили последнюю схватку. На этот раз под рукоплескания всех дам и остальных зрителей одержал верх герцог де Гиз.

Наконец королева со вздохом облегчения встала. Это было сигналом для разъезда.

— Как! Уже конец? — с досадой вскричал король. — Разве сейчас не мой черед выходить?

Г-н де Вьейвиль заметил королю, что он первый открыл ристалище, что четыре лучших партнера одержали равное число побед и награды будут поделены между ними, ибо состязания закончены, а главного победителя так и не удалось выявить.

Но Генрих заупрямился:

— Нет, уж если король начал первым, то ему надлежит уйти последним! Это пока не конец! Кстати, вот еще два свежих копья!

— Но, государь, — возразил де Вьейвиль, — ведь вы не найдете противников…

— Почему? — сказал король. — Вот, например, поодаль стоит рыцарь со спущенным забралом, он ни разу еще не выходил. Кто он такой?

— Государь, — ответил де Вьейвиль, — я его не знаю… Я его не заметил…

— Эй, сударь! — крикнул Генрих, шагнув к незнакомцу. — Не угодно ли вам преломить со мной копье?

Сначала незнакомец ничего не ответил, но через мгновение из-под забрала раздался звучный, торжественный голос:

— Разрешите мне, ваше величество, отказаться от такой чести.

При звуке этого голоса Генриха, раздраженного и возбужденного, охватило какое-то непонятное, странное смятение.

— Вы просите моего разрешения? Я его не даю вам, сударь! — злобно дернувшись, выпалил он.

Тогда незнакомец молча поднял забрало, и в третий раз за эти две недели король увидел перед собой бледное и суровое лицо Габриэля де Монтгомери.

Мрачный и торжественный вид графа де Монтгомери поразил короля. Чувство удивления и ужаса пронизало все его существо. Однако, не желая сознаться в нем, а тем более выказать его перед другими, он тут же подавил в себе это не подобающее храбрецу ощущение и, вконец озлившись, повел себя более чем безрассудно.

Медленно и раздельно Габриэль повторил:

— Я прошу, ваше величество, не настаивайте на своем желании.

— А я все-таки настаиваю, господин де Монтгомери! — отчеканил король.

Генрих, охваченный самыми противоречивыми чувствами, прекрасно видел, что слова Габриэля никак не вяжутся с его тоном. Жгучая тревога вновь закралась в его сердце, но, восстав против собственной слабости и желая разом покончить с этими позорными для короля опасениями, он упрямо тряхнул головой:

— Извольте, сударь, выйти против меня.

Габриэль, потрясенный и удивленный не меньше, чем король, молча поклонился.