Полное собрание сочинений. Том 31

Другой мужик.Вот дядя Севастьян не возьмется ли. Дядя Севастьян. Вот нанимают косить.

Севастьян.Наймись сам. Нынче день год кормит.

Николай Иванович.Всё это — полуголодные, на одном хлебе с водой, больные, часто старые. Вон тот старик, у него грыжа, от которой он страдает, а он с 4 часов утра до 10 вечера работает и еле жив. А мы? Ну разве можно, поняв это, жить спокойно, считая себя христианином? Ну, не христианином, а просто не зверем.

Борис.Но что же делать?

Николай Иванович.Не участвовать в этом зле, не владеть землей, не есть их трудов. А как это устроить, я не знаю. Тут дело в том... по крайней мере, так со мной было. Я жил и не понимал, как я живу, не понимал того, что я сын бога, и все мы сыны бога и братья. Но когда я понял это, понял, что все имеют равные права на жизнь, вся жизнь моя перевернулась. Впрочем, теперь я не могу вам объяснить этого. Одно скажу: что прежде я был слеп, как слепы мои дòма, а теперь глаза открылись. И я не могу не видеть. А видя, не могу продолжать так жить. Впрочем, после. Теперь надо сделать, что можно.

Петр (падает в ноги Николаю Ивановичу) . Прости, Христа ради, погибать мне теперь. Бабе где управить. Хоть бы на поруки, что ль.

Николай Иванович.Я поеду, напишу. (К сотскому.) А нельзя теперь оставить?

Сотский. Нам приказано доставить в стан.

Николай Иванович.Ты ступай, я найму, сделаю, что можно. Это уж прямо я. Как же жить так? (Уходит.)

Люба.Andante что за прелесть.

Степа.Нет, скерцо. Да всё прелестно.

Лизанька.Очень хорошо.

Степа.Но я никак не думал, что вы такой артист. Это настоящая, мастерская игра. Видно, что трудностей уже не существует. А вы только думаете о выражении и выражаете так удивительно тонко.

Люба.И благородно.

Тоня.А я так чувствую, что не то, что хочется... Недостает еще многого.

Лизанька.Чего же лучше. Удивительно.

Люба.Шуман хорош, но все-таки Chopin больше хватает за сердце.

Степа.Лиризма больше.

Тоня.Нельзя сравнивать.

Люба.Помнишь prélude его?

Тоня.Этот так называемый Жорж-Зандовский. (Играет начало.)

Люба.Нет, не этот. Этот прекрасен, но заигран. Но доиграй этот, пожалуйста.

Люба.Нет, в ré mineur.

Тоня.Ах, этот, это чудная вещь. Это что-то стихийное, до сотворения мира.

Степа (смеется) . Да, да. — Ну, сыграйте, пожалуйста. Впрочем, нет, вы устали. И так мы провели чудное утро благодаря вас.

Тоня (встает и смотрит в окно) . Опять мужики.

Люба.Вот этим-то драгоценна музыка. Я понимаю Саула. Меня не мучает бес, но я понимаю его. Никакое искусство не может так заставить забыть всё, как музыка. (Подходит к окну.) Кого вам?

[Мужики.]Послали к Николаю Ивановичу.

Люба.Его нет, подождите.

Тоня.И выходишь замуж за человека, который ничего не понимает в музыке.

Люба.Да не может быть.

Борис (рассеянно) . Музыка. Нет, я люблю музыку или, скорее, не не люблю. Но предпочитаю что-нибудь попроще, — песни люблю.

Тоня.Нет, ну эта соната разве не прелестна?

Борис.Главное, это не важно, и мне немножко обидно за жизнь другую, что приписывают важность этому.

Лизанька.Вот как хорошо, что жених, и конфеты есть.

Борис.Ну, я в этом не виноват. Это мама.

Тоня.И прекрасно делает.

Люба.Музыка тем дорога, что она овладевает, схватывает и уносит из действительности. Вот всё как мрачно было, а вдруг ты заиграла — и просветлело. Право, просветлело.

Лизанька.А вальсы Chopin избиты, но все-таки...

Тоня.Этот... (Играет.)

Николай Иванович.Где мама?

Люба.Кажется, в детской.

Люба.Папа, как Тоня играет чудно. А ты где был? Николай Иванович. На деревне.

[Степа.]Принеси самовар другой.

Николай Иванович (здоровается и с лакеем, подавая ему руку). Здравствуй!

Степа.Несчастный Афанасий. Смущен ужасно. Не понимаю. Точно мы в чем-то виноваты.

Николай Иванович (возвращается в комнату) . Я прошел было к себе, не высказав вам: своего чувства. И это нехорошо, я думаю. (К Тоне.) Если вас, гостью, оскорбит, что я скажу, простите, но я не могу не сказать. Ты говоришь, Люба, что княжна хорошо играет. Вы все здесь 7, 8 здоровых, молодых мущин и женщин, спали до 10 часов, пили, ели, едите еще и играете и рассуждаете про музыку, а там, откуда я сейчас пришел с Борисом Александровичем, встали с 3 часов утра, — другие и не спали в ночном, и старые, больные, слабые, дети, женщины с грудными и беременные из последних сил работают, чтобы плоды их трудов проживали мы здесь. И мало этого. Сейчас одного из них, последнего, единственного работника в семье, сейчас тащат в тюрьму за то, что он в так называемом моем лесу срубил весной одну из ста тысяч [елок], которые растут там. А мы здесь обмытые, одетые, бросив по спальням наши нечистоты на заботу рабов, едим, пьем, рассуждаем про Шумана и Chopin, который больше нас трогает, разгоняет нашу скуку. Я думал это, проходя мимо вас, и потому сказал вам. Ну подумайте, разве можно так жить. (Стоит волнуясь.)

Лизанька.Правда, правда.

Люба.Если так думать, нельзя жить.

Степа.Отчего? Я не вижу, почему нельзя говорить про Шумана, если народ беден. Одно не исключает другого. Если люди......

Николай Иванович (зло) . Если у кого нет сердца, кто деревянный...

Степа.Ну, я замолчу.

Тоня.Вопрос ужасный, вопрос нашего времени, и его не надо бояться, надо прямо в глаза смотреть действительности, чтобы разрешить вопрос.

Николай Иванович.Ждать разрешения вопроса общими мерами некогда. Каждый из нас нынче, завтра умрет. Как прожить мне, не страдая от внутреннего разлада?

Борис.Разумеется, одно средство: не принимать участия.

Николай Иванович.Ну простите, коли я вас обидел. Я не мог не сказать, что чувствую. (Уходит.)