Сомерсет Моэм - Карусель

— У человека есть четыре страсти, — говорила она. — Любовь, власть, пища и риторика. Но лишь одна риторика защищает от пресыщения, тоски и диспепсии.

Прошло две недели, и однажды утром, когда Герберт Филд остался наедине с Беллой, у него началось очередное кровотечение, и в какой-то момент она решила, что он умирает. Герберт потерял сознание от истощения, и в ужасе она велела послать за местным доктором. Наконец молодого человека привели в чувство, но стало очевидно, что конец близок. От этого последнего приступа он никогда не оправится. И все же казалось невероятным, что помочь ему никак нельзя. Должно же быть какое-то лекарство для чрезвычайных случаев, для приема которого как раз наступил подходящий момент, и Белла спросила мисс Ли, не стоит ли вызвать Фрэнка.

— В любом случае мы больше никогда не побеспокоим его, — заметила Белла.

— Вы не знаете Фрэнка, — возразила мисс Ли. — Разумеется, он сейчас же приедет.

Была отправлена телеграмма, и через четыре часа приехал Фрэнк. Он заключил, что Герберт безнадежен. Филд парил между жизнью и смертью, поддерживаемый постоянным приемом стимуляторов, и его близким ничего не оставалось, кроме как сидеть и ждать. Когда Белла сказала отцу, от которого как можно дольше пыталась скрывать состояние мужа, что тот вряд ли переживет эту ночь, он на мгновение опустил глаза, а потом повернулся к Фрэнку:

— Ему хватит сил, чтобы я провел обряд причащения?

— Он этого хочет?

— Думаю, да. Я разговаривал с ним раньше, и он сказал мне, что желает причаститься перед смертью.

— Прекрасно.

Белла отправилась готовить мужа, а декан облачился в церковные одежды. Фрэнк также пришел в спальню, чтобы быть рядом на случай необходимости, и стоял у окна, отделившись от тех троих, кто совершал священную тайну. Ему показалось, будто декан странным образом преобразился. Какое-то величие снизошло на Божьего слугу, и, пока он читал молитвы, его лицо походило на лик святого на иконе.

— «Истинно, истинно говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную, и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь».

Белла склонилась у кровати, а Герберт Филд, изнуренный и совсем слабый, с печальным выражением глаз, неестественно сиявших на белом изможденном лице, внимательно слушал. Теперь уже не было страха, осталась только покорность и надежда. Было видно: он всем сердцем верил, что ему обещают вечную жизнь и отпущение былых грехов. И Фрэнк, которого носило по волнам сомнений, завидовал этой непоколебимой уверенности.

— «Тело Господа нашего Иисуса Христа, за тебя преданное, да сохранит тело и душу твою в жизнь вечную: прими и вкуси сие в воспоминание, что Христос умер за тебя, и питайся Им в сердце твоем с верою и благодарением».

Умирающий юноша принял хлеб и вино, которые непостижимым образом готовят христианскую душу к путешествию в жизнь после смерти, и, казалось, они принесли ему несказанное облегчение. Измученное тело чудом расслабилось, воспаленный ум обрел спокойствие.

Декан прочел последние торжественные строки и, встав с колен, поцеловал юношу в лоб. Герберт был слишком слаб, чтобы говорить, но едва заметная тень улыбки тронула его губы. Наконец он тихо заснул. Близился вечер, и Фрэнк предложил вывести декана погулять на свежем воздухе.

— Ведь нет опасности, что он умрет прямо сейчас? — спросил старик.

— Не думаю. Вероятно, он доживет до утра.

Они вышли из сада на прилегающую территорию. Там было большое зеленое поле, где обычно мальчики играли в крикет, но сейчас они уехали на каникулы, и только карканье грачей, тяжело летавших над вязами, нарушало тишину. Рядом располагался собор, его серые стены гармонировали с розовым вечерним светом, и центральная башня в безупречном великолепии взмывала в небеса как воплощение человеческой силы, обращенной в камень. Вокруг теснились дома каноников. День выдался жаркий и ясный, но теперь легкий бриз обдувал лица двух джентльменов, что медленно брели по тропинке. Это было место, дышавшее умиротворением столь совершенным, что Фрэнк мечтательно пожалел, что его жизнь протекает не в таком приятном окружении. Время от времени колокола собора отбивали очередную четверть часа. Оба мужчины молчали, погруженные в свои мысли, и шли, пока заходящее солнце не предупредило их о приближении ночи. Когда они вернулись домой, мисс Ли сообщила, что Герберт проснулся и просит позвать декана. Она предложила, чтобы они сначала поели, а потом отправились к нему в комнату. Казалось, ему чуть лучше, и она спросила Фрэнка, осталась ли еще хоть какая-то надежда.

— Никакой. Это вопрос нескольких часов.

Когда они вошли в спальню, Герберт встретил их с улыбкой, видимо, с приближением конца его сознание прояснилось. Белла повернулась к ним:

— Отец, Герберт хотел бы, чтобы ты ему почитал.

— Я как раз собирался предложить это, — ответил декан.

Наступила ночь, и звезды рассыпались по небу. Через широко распахнутые оконные створки свежие запахи сада проникали в дом. Фрэнк сидел у окна, лицо его было в тени, чтобы никто его не видел, и наблюдал за юношей, который лежал неподвижно, и можно было подумать, будто он уже мертв. Белла поставила лампу так, чтобы декану было удобно читать. Когда он сел, свет упал на лицо молодого человека, и оно показалось ей прозрачным, как алебастр.

— Что почитать, Герберт?

— Что вам угодно, — прошептал молодой человек.

Декан взял Библию, лежавшую под рукой, и задумчиво полистал страницы, но тут к нему пришла одна странная мысль, и он отложил книгу. Аромат ночи, листьев и роз, привкус росы наполняли комнату неуловимой нежностью, как будто всем тут завладел легкий эфир поэтической фантазии. И интуитивно декан ощутил, что юноша, всю жизнь так страстно любивший мир за его чувственную красоту, должно быть, жаждет услышать иные слова, а не те, что были сказаны иудейскими пророками. Огромная любовь и сочувствие подняли декана с привычного уровня его призвания в плоскость высшего милосердия, и к нему пришло понимание, какое чтение станет для Герберта самым восхитительным утешением. Склонившись вперед, он прошептал что-то Белле, которая очень удивилась, но тем не менее встала, чтобы выполнить его просьбу. Она принесла ему маленькую книгу в голубом тканевом переплете, и он принялся медленно читать:

— «Чтоб обольстить Амариллис, я с песней иду, пока мои козы щиплют траву на холме, а Титир их пасет. Ах, Титир, мой нежно любимый друг, накорми же ты коз и отведи их воды напиться, Титир…»

Мисс Ли с изумлением подняла глаза и даже в тот момент не смогла удержаться, чтобы не усмехнуться с иронией, поскольку узнала идиллию Феокрита [49] Древнегреческий поэт III в. до н. э., известный преимущественно своими идиллиями. . Очень серьезно, останавливаясь на образах, которые рисовало воображение на основе его классического образования, добрый декан прочитал очаровательный диалог, где подробно, с тщательной простотой декадентского века описывались амурные дела сицилийских пастухов. Герберт слушал с молчаливым удовлетворением, счастливая улыбка играла на его бледных губах. Теперь, когда его воображение любопытным образом стало работать быстрее в преддверии скорой смерти, он тоже представлял тенистые гроты и бурлящие ручьи Сицилии, слышал мучительные стоны страдающих от неразделенной любви пастухов, уклончивые ответы прекрасных дев, не желавших дарить сладкие поцелуи лишь для того, чтобы потом сдаться полностью и окончательно. Даже в переводе в этих строках чувствовалось дыхание чистой поэзии и сохранился дух жизни, не испорченный фальшью цивилизации, дух жизни, в которой для счастья хватало солнечного света и тени, весны и лета, аромата цветов.