Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Каким жалким и беспомощным выглядело по сравнению с ним беспокойное племя художников, приходивших когда-то к Зимину. Эти художники вечно кого-то ругали, кого-то хвалили, в промежутках пили водку, и все делали с таким видом, точно истина была доступна им одним. Соню, сколько она помнила, всегда раздражала непреклонность их суждений и уверенность в том, что они-то и занимаются делом самым важным и необходимым.

Но, как и прежде, она могла пройтись по комнате и, заломив руки над головой, прочесть стихи:

И ей становилось грустно. От этой грусти глаза увлажнялись, становились огромными в тени ресниц. А Валент подходил к ней, целовал руки и говорил: «Ты чудо!»

Последнее время он постоянно твердил о желании как-то оформить их отношения, но ничего не предпринимал, оставляя на Сонину долю все тревоги и волнения.

Оформление это каким-то образом было связано с необходимостью уехать из Москвы, и Соня подозревала, что у Валента начались крупные неприятности по службе. Теперь, когда она получила то, о чем мечтала, — светлую комнату в центре города, два окна с видом на арбатский перекресток, когда все сложилось самым превосходным образом, Валент стал бывать реже. Соня терзалась ревностью, но инстинктом угадывала, что его заставляют страдать приключения вовсе не любовного свойства.

Однажды он явился к себе после недельного отсутствия серый от усталости. Выражение его лица невозможно было понять, оно было точно стертым. Соня видела только глаза. Он стал опять говорить о поездке. Соня отказывалась.

— Ты ничего не понимаешь, — закричал он. — Дура! Идиотка! Зачем ты навязалась на мою голову? Я бы уже сегодня был далеко.

Потом он стал просить для чего-то выстирать чистый платок, порывался все время встать и уйти. Но в конце концов поддался на уговоры и заснул как убитый.

Соня укрывала его одеялом и плакала.

Их подняли ночью. Выбежав на кухню, Соня заметила рассвет. В ванной ее начала бить дрожь, и она вернулась в комнату. Валент сидел на кровати, окруженный серыми шинелями, и растерянно оправлял рубашку.

— Что случилось? — растерянно прошептала она. — За что?

Один, с военной выправкой, но одетый в штатское, повернулся к ней.

— За что? — переспросил он. — Жулик. Авантюрист.

Валент, словно очнувшись, встретил горящий взгляд Сони и произнес, качнувшись вперед, улыбаясь бескровными губами:

— Не успел… А говорил…

Соня беспомощно оглянулась. В дверях толпились соседи.

— Сожительница! — бросил кто-то.

Ее тоже увели.

Допрашивали двое: чинов Соня не разглядела. Один в милицейской форме был совсем молоденький, а другой старый и добрый. Он ни разу не улыбнулся, но отпустил ее очень быстро.

И Соня зажила по-прежнему. Но теперь, при самых близких друзьях, она уже не рискует пускаться в воспоминания, старается отгородиться от всего, что связано с прошлым.

Время от времени ей встречается в газетах фамилия Зимина. И Соня, оставаясь непроницаемой для окружающих, вспоминает лампу с зеленым абажуром. Воспоминание это не доставляет ей ни горечи, ни торжества. Все равно как незнакомый пейзаж, пролетающий мимо окон поезда. Немного грусти, непонятной, едва уловимой. И все. Только однажды она вздрагивает, увидев знакомую ненавистную строчку:

Соня чувствует себя оскорбленной, расстроенной и дальше не читает.

Мимо идут ребятишки. Из детского сада, парами. Они шумно говорят между собой, смеются и тащат друг друга за руки. Воспитатели перебегают вдоль шаткой цепочки и призывают их не смеяться, не разговаривать и идти ровнее. Соня пережидает, досадуя на внезапную задержку, и вдруг сквозь расплывающиеся очертания домов и людей к ней пробивается непрошеная мысль, будто досадует она не на строку стихотворения, внезапно приблизившую прошлое, и не на детей, которые идут вразвалочку мимо нее. А на себя.

Она давно ни к кому не испытывает добрых чувств, привычно воюет со всем миром и считает, что лишь хитростью можно добиться счастья и независимости. И вдруг разноцветная цепочка детей помимо воли напоминает, что добро неподдельно и вечно. Соня чувствует: один миг, одно усилие — и ей откроется истина; заключается она в том, что совершенную ошибку уже невозможно исправить. Но Соня не хочет знать. Запоздалые истины редко приносят счастье. Она бежит по улице, и постепенно ее дыхание становится глубже, ровнее. К ней возвращается ясность и привычное чувство уверенности.

А вечером гости.

Дом ее знаменит искусно приготовленными коктейлями, модными пленками, особым рецептом кофе. За этими достопримечательностями начинают мало-помалу забывать хозяйку. Но она сама больше чем когда-либо уверена в своей неотразимости. Румянец ее скрыт надежным слоем пудры, на голове вместо мягких каштановых волос задиристо взбит рыжий колтун.

— Это же модно. Вы ничего не понимаете! — говорит она с упреком.

Она любит разговоры об искусстве и готова вмешаться в любую беседу, чтобы направить ее по нужному руслу.

— А знаете, мальчики, — говорит она, — что Гойя был женат четыре раза. А Гоген умер на Таити. Он до конца дней рисовал свою очаровательную туземку, которая ему изменяла, между прочим.

Это повторяется часто, и «мальчики» привыкли. Обычно при первых словах хозяйки они переглядываются, улыбаются многозначительно.

И тянут коктейль.

Через овраг можно было ходить не раньше декабря, когда застывал Мельничный ручей. Уже, бывало, снег нависает сугробами над самой водой, по реке давно ездят на санях, а Мельничный ручей все журчит живо и неугомонно, лижет волнами края прозрачных льдинок, наступающих от берегов навстречу друг другу, — никак не дает им сомкнуться. И все лопочет о чем-то своем, непонятном.

Даже когда сравняются берега, укрытые снежной пеленой, слышно в тихую ночь, как журчит под ногами вода: будто невдалеке кто-то говорит бессвязно, торопливо, чудно. Рассказывали, будто Мельничный ручей доходит до самой Волги. Силин с Дементьевым давно собирались проверить это и построить плот. Сперва они задумали построить планер и улететь, но оба не знали, с чего начать. Дементьев, правда, нашел доску для крыла, но этим дело ограничилось. Зато строить плот можно было запросто, и ребята принялись готовить материал к весне. «Лишь бы на Волгу выбраться, — говорил Дементьев. — А там дорога прямая».

Выше по течению, недалеко от скрипучей сосны, образовалось болото со змеями. Змеи были безвредные, с желтыми пятнышками на голове — ужи. У Силина один всю зиму в банке жил. Зато болото было настоящее. Забрел сюда прошлым летом колхозный жеребенок Пепел, да чуть не утоп. Одни глаза над осокой торчали. Насилу вытащили. А Кольке Силину, за то что первым жеребенка увидел, конюх дед Гришака смастерил деревянную саблю, какой ни у кого нет.