Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

После этого случая подружился Колька с дедом Гришакой и стал бывать на конюшне. Мать догадывалась, где он пропадает, но не ругалась, как раньше. Да и что ругаться, когда дед Гришака самый настоящий и родной ему дед. С тех пор как помер Колькин отец, между матерью и дедом Гришакой словно кошка пробежала. А Колька жалел обоих.

После школы он забегал иногда на конюшню, чистил лошадиные стойла, разносил надетые на вилы клочки сена, ладошкой похлопывал лошадей и учился покрикивать, как дед Гришака: «Ну п-шел, не суйся вперед! И до тебя дойдет очередь…» И лошади терпеливо отворачивались, как будто всё понимали.

Особенно любил Колька простаивать возле жеребят. Пепел к тому времени сильно подрос и еще больше потемнел. Весь его корпус налился силой. Колька запросто заходил к нему в стойло, гладил, отчего по спине Пепла пробегала сильная дрожь, и кормил сахаром.

Скоро дед Гришака перевел его в другое место, подальше от того, где находилась молодая рыжая кобылка Свеча. Новое стойло было ближе к выходу, холоднее и поэтому сильно не понравилось Кольке. При южном ветре сквозь щели в стене наметало целые полосы снега. Пепел стоял по утрам заиндевелый, понурый и только подрагивал ушами. Колька раздобыл пакли, законопатил все щели, а ту сторону, что находилась рядом с воротами, заколотил фанерой.

За помощь дед Гришака иногда сажал Кольку верхом на Пепла. Сперва водил по двору, а потом стал отпускать вовсе. Ездил Колька без седла, держась обеими руками за гриву, и сваливался в сторону, как только Пепел переходил в галоп. Дед Гришака хлопал себя по бокам и хохотал до слез. В конце концов Колька приноровился, начал выезжать самостоятельно со двора; когда Вельяминово скрывалось за бугром, он пускал лошадь в галоп, так что ветер свистел в ушах.

Постепенно Пепел привык к Колькиному голосу, узнавал его по шагам и, приветствуя, сильно дергал ушами, искал сахар в ладонях.

По воскресеньям дед Гришака отвозил на базар молоко с первой дойки и брал Кольку с собой. Он всегда спал, когда представлялась возможность. Уже на середине дороги Колька брал вожжи, а дед Гришака заваливался где-нибудь между бидонами и спал до Рассказовки. В Рассказовке был базар. Покончив с делами, они заходили в зеленый канцелярский магазин, стоявший на площади, и дед Гришака покупал Кольке все, что тот просил: перья, линейки, карандаши. А однажды подарил перочинный ножик с красной костяной ручкой.

Зато по понедельникам Кольке не везло. Все беды начинались с урока математики, вернее, с Капитолины Кондратьевны. Капитолина Кондратьевна жила с ними по соседству, снимала комнату у бабки Потылихи. Жила она давно, и они с бабкой даже стали походить друг на друга: обе худые, высокие и в черном. Бабка Потылиха еще кое-когда улыбалась, по праздникам. Но у Капитолины Кондратьевны был характер железный.

Конечно, если бы знать наперед, Колька ни за что не полез бы к ним в сад за сливами, не гонял бы соседского кота и не стрелял бы в него из рогатки, хотя этот проклятый кот сожрал у него на глазах двух воробушков. И теперь Колька был убежден, что Капитолина Кондратьевна нарочно вызывает его, когда уроки не выучены, задачка не решена. Даже если он знал формулу и объяснял приятелям на переменке, Капитолина Кондратьевна вызывала его к доске и спрашивала таким ровным безжизненным голосом, что Колька терялся.

Получая двойки, говорил после уроков бодрым тоном:

— Мне все равно ничего не будет…

Но чувствовал, что верят ему слабо. Дома-то мать, конечно, устраивала выволочку, то есть сперва глядела на него со скорбным видом, заливалась слезами, а потом трескала по затылку. Колька хмурился, надевал шапку и уходил. Чаще всего к лучшему другу Мишке Дементьеву, через два дома.

У Дементьевых Кольке нравилось все; Мишкина мать встречала его ласково. Отец вечно что-нибудь мастерил вместе с сыном: то игрушечные сани, то клетку для птиц. А однажды сделал маленькую катапульту, которая стреляла бумажными шариками.

Колька выменял эту катапульту на красный перочинный ножик и с ее помощью принялся рассылать почту во время урока математики. В первой записке он предложил Дементьеву поменять марку с бегемотом на пластмассовый грузовик, в котором можно перевозить гвозди, пуговицы и прочие нужные вещи. Славке Чикмареву, по-уличному просто Чике, Силин сообщил, какую картину привезут в ближайший четверг. А Гале Михайловой, которая сидела, не поднимая глаз, на задней парте, он предложил в подарок оловянного солдатика с обломанным ружьем. Он очень дорожил солдатиком и думал, что точно так же к нему относятся другие.

Белые шарики стремительно перелетали через несколько парт и производили не больше шума, чем упавший карандаш. Но с последним шариком Силину не повезло. Стоя у доски, Капитолина Кондратьевна обернулась, и Силин не успел спрятать катапульту.

Воцарилась тишина.

— Ну показывай свое оружие, — сказала Капитолина Кондратьевна ровным тоном, каким обычно вызывала к доске. Такой тон действовал на Силина хуже всего. Он даже несколько мгновений сидел за партой, не в силах подняться, пока учительница читала записку, адресованную Гале Михайловой.

Потом было классное собрание. Силина исключили из школы на три дня и велели привести мать. В стенгазете поместили заметку о нем. Называлась она «Индивидуализм — пережиток капитализма» и была написана лучшей ученицей, с которой Силин просидел два года за одной партой. Она тоже хотела поиграть с катапультой, но Силин ей отказал.

Придя домой, он нехотя поел и принялся мастерить скворечник. Встревоженная молчанием мать несколько раз входила в комнату и пристально поглядывала на него. Наконец спросила:

— Что случилось?

Колька пожал плечами.

— А почему поздно пришел?

— Обязательство принимали, мам. По уборке класса.

— Какое еще обязательство, что ты городишь? — ответила мать, но все-таки успокоилась и отстала.

Вечером, ложась спать и прислушиваясь к дыханию матери, Колька сказал примирительно:

— Слушай, мам! Наш Иван в шестнадцать лет работать пошел. А я могу и пораньше.

За перегородкой что-то упало. Мать помолчала немного, потом ответила угрожающим тоном, в котором, однако, было больше усталости, чем угрозы:

— Учись, идол!..

Весь вечер Колька обдумывал, как бы полегче сказать про исключение, и решил отложить это дело до утра. Но его опередил Чика. Где уж он встретился и что успел наговорить, только мать прибежала с фермы домой сама не своя и Кольке пришлось выслушать столько попреков, сколько он не слышал за всю свою жизнь.

После обеда он отыскал Чику и стукнул его по шапке. Чика пустился наутек и, отбежав на приличное расстояние, принялся сыпать угрозами.