Павел Дан - Избранное

— Поросеночек! — с язвительной нежностью произнес кто-то.

— Молчать!

Учитель математики и Лука, оба уставились на нас, выискивая виновного.

Вслед за директором ввалился преподаватель закона божьего, человек-гора с объемистым животом и рыжей бородой.

Заложив руки за спину и высоко задрав голову, он поглядел на собравшихся огненным взором пророка, готовым всех испепелить. Больше всего поражали в его облике толстенные губы, будто кусок недоеденной утиной печенки торчал у него изо рта, и лоснящиеся жирные щеки, знак того, что их хозяин не страдает отсутствием аппетита.

Словом, первое, что приходило в голову при виде этой махины: «Ну и обжора!»

К несчастью, хотя поп всем своим видом показывал, что мирское для него первично, а духовное вторично, все же в дверь он вошел вторым, после директора.

Чего было и ожидать в мире, где все перевернуто с ног на голову? Поп, смиренно проглотив горькую пилюлю обиды, с достоинством нес свой унизительный крест — всегда и во всем оставаться вторым.

Зато в лицей он являлся первым. И не оттого, что чрезмерно обожал занятия, а «все больше в назидание молодежи», особенно преподавательской. В актовом зале у него была своя кафедра, как раз напротив директорского столика.

Когда решались насущные дела, поп высказывался последним, подчеркивая важность своих слов, не терпящих возражений, рубящими взмахами руки.

Если же кто-то из учителей, особенно молодых, осмеливался ему возражать, он резко отвечал:

— Я, дорогой коллега, как проповедник слова божия, придерживаюсь иного мнения.

Обращение «коллега» в его устах звучало фальшивой монетой. Но уж «проповедник слова божия» падало как свинцовая гиря. Рядом с этим «мнением» другие мнения звучали легковесно.

К ученикам он был строг до беспощадности. Без конца повторяя одно и то же, он будто оглоблей вколачивал нам в голову прописные истины. Поэтому стоило ему появиться в классе, как мы сжимались и закрывались будто на замок, а у него на губах замирала ехидная усмешка, пока ученик оттараторивал вызубренный урок, поп водил пальцем по книге, проверяя, чтобы все сходилось слово в слово.

Если ученик случайно ошибался, он прерывал громким ревом:

— Не так, осел! Повтори от строки «И…». Пропускающих богослужение он жестоко наказывал.

Так что мы и церковь возненавидели.

Там, где можно было подойти по-доброму, он действовал зло и грубо, ему словно доставляло удовольствие ударить по больному месту, причем всегда он опирался на авторитет церкви, как на свою личную палицу.

Политических взглядов придерживался крайне правых и ортодоксальных и в своей партии считался чуть ли не лидером, а ко всем инакомыслящим относился либо как к заблудшим овечкам, либо как к заведомым преступникам и изменникам родины.

Тяжелой поступью вошел он в зал, сурово зыркнул на учеников, и все мы сразу притихли.

Следом за ним вошел учитель румынского языка. Этот, наоборот, старался пройти так, чтобы его никто не видел и не слышал, точно боялся причинить другим неприятность своим появлением, он забился куда-то в угол, склонил голову набок и прикрыл глаза. Всем своим видом он как бы говорил: «Ах, как мне все это надоело, я устал… Так устал… Скорей бы все это кончилось…»

Высокий, тонкий, с орлиным носом, он будто сошел со старинной средневековой гравюры, а еще такими изображены святые на почерневших от времени деревенских иконах, которые и по сю пору с удовольствием копируют многие художники.

Жил он один, холостяком. Всех чурался. Казалось, что когда-то пережитое им горе выбросило его за борт жизни и он так и остался в стороне от всего и обратно не попросился.

Учитель истории, «доктор Чербичану», как он неизменно себя величал, выдвинул стул, шмякнулся на сиденье и поставил на колени портфель, набитый книгами. Когда-то учитель был доцентом в университете. Но по вздорности как-то не поладил с председателем экзаменационной комиссии, и на очередной переаттестации его прокатили.

В этом чуждом ему провинциальном городке он разыгрывал роль отверженного принца, сосланного в наказание к варварам. Он постоянно что-то писал и читал, надеясь, что очень скоро станет академиком и тогда уж вернется в университет через парадный вход.

Увлеченный своими изысканиями, он весьма мало уделял внимания ученикам.

Преподавал он не по учебнику и не по принятой школьной программе, а читал лекции по каким-то своим записям и конспектам, а в конце семестра вывешивал в коридоре расписание экзаменов, отпечатанное на машинке.

Почему-то количество вопросов неизменно совпадало с количеством учеников в классе, и мы, очень быстро разгадав эту нехитрую механику, учили примерно ту часть лекций, которая могла нам достаться по алфавиту.

Все разыгрывалось как по нотам, и по окончании экзамена обе стороны оставались довольны друг другом.

Если на педсовете или в учительской заходил разговор об успеваемости, «доктор Чербичану», не отрывая глаз от книги, — где бы он ни находился, он всегда что-нибудь «изучал», — говорил:

— У меня к аудитории нет претензий, по моему предмету успевают все, я своими учениками весьма доволен.

В знак признательности мы считали его круглым болваном и при всяком удобном случае поднимали на смех его самого и его «университетскую систему».

Брат Процап, учитель латыни, маленький, щупленький человечек с головой в кулачок, сидел, испуганно поглядывая из стороны в сторону. Он был в лицее чем-то вроде «палочки-выручалочки».

Если требовалось кого-нибудь заменить на уроке, учителя обращались к нему, им удалось внушить ему, что он так же хорошо разбирается в гимнастике, философии и прочих предметах, как в своей латыни…

Постепенно он и сам поверил в свои исключительные интеллектуальные возможности и сетовал на то, что до сих пор занимается школьными «штудиями». Ему, говорил он, более пристало быть инспектором или кем-нибудь еще повыше. Учителя неизменно поддерживали его в этом приятном заблуждении, особенно когда им приходилось прибегать к его помощи.

Правда, на этих «штудиях», как и на его собственном уроке — латыни, ученики занимались чем угодно, только не предметом занятий: они перекидывались в картишки, курили под партой, устраивали всякие каверзы, проказничали. Но какое это имело значение, раз учитель ничего не замечал, упоенный размышлениями о том, как много он знает и умеет, и убеждал себя, что для него нет ничего невозможного.

Пипириг Цыбок-Чоарек, учитель философии, люто ненавидел учителя истории. Он считал, что историей можно с таким же успехом заниматься и в провинции. Главное — иметь лишь ясную цель. А если писать манускрипты, начиная ход истории от Адама или пересчитывая перья на шляпке Екатерины Великой, — это все равно что толочь воду в ступе, так ничего путного не добьешься.