Павел Дан - Избранное

Он и сам пописывал в правительственную газету длинные статьи о воззрениях индийцев на божество, разглагольствовал на тему «гения и добродетели». Убеждал всех, что при желании он мог бы остаться в университете, но задыхался в тамошней атмосфере. Университет, говорил он, душит творческую инициативу, губит индивидуальность. Правда, втайне и он лелеял надежду, что в один прекрасный день его пригласят возглавить кафедру философии, ибо настоящих специалистов днем с огнем не сыщешь… А уж честных и одаренных тем более!..

Один за другим входили в зал и другие учителя: отцы семейств, отягощенные заботами, прирожденные чинуши с каллиграфическим почерком и легко гнущейся шеей, добряки и злыдни, скромные и чванливые, крикливые политиканы и циничные остряки вроде учителя гимнастики Трынтэ, жалкие, забитые, бедные…

Учитель математики взмахнул указкой, точно дирижер палочкой, требуя тишины и внимания, все разом притихли, и на кафедру поднялся господин директор.

Он привычным жестом подтянул штаны, потому что в самый ответственный момент они всегда норовили соскользнуть с его пухлого животика, и заговорил, охлестывая сидящих прутиком куцых фраз. Голос у него был пронзительно-резкий и гнусавый, как у хорошо откормленного сыча, и вопил он, то срываясь на визг, не зря же его называли поросенком, то бубня так, что казалось, говорит уже не он, а кто-то сидящий у него в животе. Посторонний, опешив, мог бы спросить: уж не великий ли перед ним оратор? Но, послушав с минуту-другую, пришел бы к выводу, что это не более как упражнение для голосовых связок — речь без единой законченной мысли, без мало-мальски рациональной идеи. Набор банальностей, плохо увязанных, между собой. Когда он делал короткие паузы, у всех в ушах еще долго отдавался скрежещущий звук его металлического голоса.

Начал он свою речь толкованием слова «ученик», потом долго, рассусоливал слово «дисциплина», напомнив собравшимся, что оно латинского происхождения и означает то-то и то-то, затем стал пережевывать значение слова «школа».

Насладившись путешествием по морям сравнительного языкознания, он пустился в плаванье по воздушному океану румынской истории; здесь он особо отметил, что именно дисциплина, а ничто другое, принесла победу румынской армии в битвах «под Ойтузом и Мэрэшешть» во время первой мировой войны. С заоблачных высот истории он, как черт по веревочке, спустился к проблемам современной школы и, сделав еще один кувырок в воздухе, плюхнулся в родное болото, то бишь перешел к вопросу о дисциплине в подведомственном ему лицее.

Никто давно его не слушал. Ученики шушукались, учителя, слышавшие это парадное вступление десятки раз, чуть на стенку не лезли от скуки. Подумать только, вместо того чтобы ограничиться несколькими вступительными словами и перейти к сути дела, он держит всех в зале уже битых два часа и переливает из пустого в порожнее!

Учитель гимнастики сидел и играл мускулатурой.

— Лучше бы он на четвереньках поползал, — шепнул он соседу справа.

— А-а-а!.. — на весь зал зевнул кто-то из учителей.

Ученики прыснули. Лука вскочил и погрозил им кулаком.

Господин директор прибег к еще нескольким умопомрачительным ораторским приемам, подтянул в очередной раз спадающие штаны и, завершив речь, огласил список учеников, исключенных за участие в танцевальном вечере.

— А теперь все марш домой и за учебники! Слышите! Мы решили очистить школу от скверны, оставить только здоровые ростки.

По залу пробежал гул. Исключенные ученики зашевелились и вдруг разом заговорили все.

— А Молдован?! Его почему не исключили? — громко спросил кто-то.

В зале наступила мертвая тишина. Учителя и ученики даже привстали с мест.

— Кто посмел?! — рявкнул директор.

— Я!.. Почему Молдована нет в списке?

— Да!.. Да!.. Почему?!. Почему нет? — завопили сразу человек двадцать.

— Почему его покрываете?!

Раздались свистки. В одно мгновение зал превратился в кипящий котел гула, свиста, криков.

На стул вскочил рослый лобастый парнишка, председатель литературного общества школы, и заговорил. Все сразу умолкли. Каждое его слово тяжелым булыжником ударялось о кафедру, за которой стоял директор.

— Господин директор! Вы говорите о чувстве долга, а сами за три недели не провели ни одного урока. Вы говорите о морали, а сами живете с чужой женой. Выговорите о законе, а сами постоянно его нарушаете! Где же она, ваша честность, совесть, справедливость? Покажите нам пример! Вместо того чтобы исключить истинно виновных, тех, кто устраивал эту вечеринку, платил музыкантам, приглашал девчонок, вы исключаете нас, сыновей бедняков, за которых и заступиться некому. А настоящие виновники сидят в зале и потешаются над нами. И над вами посмеиваются! Вы для них козявка! Их отцы полковники, депутаты! Перед ними вы выслуживаетесь, на брюхе ползаете! Их вы боитесь и пальцем тронуть! А нас, беззащитных, почему же не наказать? Позор!

— Позор!.. Позор!..

Слова выступавшего расплавились в пламени одобрения. Потом опять раздались свистки, крики. Зал точно треснул и развалился. Кто-то швырнул в кафедру связкой книг. Во все стороны разлетелись переплеты и листки. Заразительное безумие охватило всех, даже самые маленькие орали, топали ногами, кидали учебники. В этом шуме и грохоте ничего нельзя было разобрать.

Выступавший спрыгнул со стула и, злобно сверкнув глазами, помчался вон из зала вниз по лестнице. За ним следом ринулись и остальные, опрокидывая на ходу скамейки.

Когда зал опустел, все увидели разбросанные по полу рваные книги и тетради, опрокинутые и поломанные скамейки. Учителя, оцепенев от ужаса, молчали.

Все произошло так быстро, что они не успели и оправиться от страха.

Бледный как смерть директор вынул из кармана платок, вытер вспотевший лоб. В его вытаращенных от испуга глазах застыл немой вопрос: «Что же это такое? Не сошел ли я с ума?»

Ответа не было.

— Вот оно воспитание… — первым нарушил тишину учитель философии.

— Именно так, коллега! Требуется воспитание моральное и религиозное… — зычным басом пророкотал отец Торойпан, преподаватель закона божьего.

Учитель философии рассвирепел и с гневом обрушился на попа и его педагогическую ересь.

Перевод М. Ландмана.

Желтые стены, пыльные лампочки, аудитория амфитеатром, и если поглядеть на нее снизу от двери, то кажется она огромной паутиной, в которой навечно завязли гигантские мухи. Тишина. Идет письменный экзамен по румынскому языку.

Аудитория велика на удивление, так что невольно возникает желание задержаться в дверях и аукнуть, чтобы послушать эхо, и оно, конечно же, не преминет отозваться.