Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Ваша милость...

Молчание. Руки теперь ставят на дно леса. Много лесов.

— Ваша милость, эти... ходоки из щучинской окрестности просят подати убавить. Сорок два человека по количеству деревень. Не идут прочь.

— И не думай. «Иди с подарками — и хорошо тебе будет», — сказал Соломон. А я в коллегиуме учился, я чуть-чуть умнее Соломона.

Потом на дне корыта появились уже хатки, домики, садки, коровки и лошадки на зелёных пятнах.

— Криком кричат, ваша милость.

— Тогда повесить, — гикнул Жаба. — По-ве-сить. «Наказывай сына и не возмущайся криком его», — сказал Соломон. А я поумнее Соломона. Я, может, сам есть бог. А?

— Да. Да.

— Ступай.

Служка пошёл, решив всех не вешать, а повесить, ради острастки, одного-двух. Жаба расставлял теперь на дне фигурки людей. Куклы были деревянными. Руки, скреплённые на суставах нитками, болтались. Наконец ящик опустел. Войт потянул из сулеи и отставил её. Оперся подбородком на кулаки и сверху стал смотреть на корыто.

Плыли реки, стояли красивые города, паслись на заливных лугах стада. Жаба смотрел на эту живую, cчастливую земную ложбину с умилением.

— Хочешь ко мне? — спросил он у одной куклы.

Кукла молчала.

— Смотри, пожалеешь.

Он взял соседнюю фигурку и поставил её ближе к хате... Потом вздохнул и вытащил из дна бочки шпунт. В корыто несильной струёй полилась вода...

— «От человека к животным и гадам», — прошеп­тал Жаба.

Ноздри его дрожали, расширялись. Вода уже раз­лилась по дну корыта, достигла куклам до колен. Жаба переставил тех из них, которые были близко, на крыши хаток. Остальные постепенно погружались в воду и не всплывали, ибо в ножки был залит свинец.

Вот уже залило овец... коров... лошадей... Некото­рые черепяные и костяные фигурки всплыли, ибо были полыми внутри. Вода постепенно набиралась в них, и они медленно опускались в неё. Другие остались, шевелили под напором течения руками, вздымали их по мере того, как поднималась вода. Словно тянули эти руки к тем, ко­торые были на крышах.

Потом вода залила их с головой, и они стояли, под­няв руки вверх. Течение начало покрывать дворовые строения... кровли...

Войт взял одну куклу с крыши и поставил её на коло­кольню. Вода уже залила хаты и деревья. Только плавали, постепенно заполняясь водой, несколько кукол. Маленькие пузырьки вырывались у них из ртов: видимо, в воздушный колокол их полого тела вели тонкие, как волос, проходы.

Жаба взял одну фигурку и поставил её на край ко­рыта. Улыбнулся ей.

...Залило уже и колокольни. Медленно шли на дно «пловцы».

...И когда все они исчезли, войт снял с края корыта одинокую фигурку, опустил её на воду и начал следить.

Как раз в этот момент доминиканец проскользнул в дверь.

— Идёмте, ваша милость. Идёмте, сын мой.

— Куд-да? — не отрываясь от зрелища, спросил магнат.

— Рада собралась. Самозванца этого, Христа с апо­столами, судить.

— A-а... Это я всегда.

Флориан заметил состояние своего собеседник

— Можете и остаться. Нам только ключи от «преисподней».

— Н-не-ет, — закрутил головою Жаба. — Это, может, у других войтов так. А я такой войт, что ключи эти у меня в-всегда на поясе. Без войта не откроете. Хотите открыть — идите за войтом. Раз «преисподняя» открыта — стало быть, войт там... Где палач?

— Поскакали за ним.

— Эг-ге. Хорошо... хорошо.

Флориан Босяцкий смотрел на корыто:

— Зачем же это вам пачкаться по мелочам? Власти и силы над этими местами у вас хватает.

И внезапно понял. Сказал с отеческой улыбкой:

— A-а, понимаю, попытка перед большими делами...

— Да.

Войт пошёл за мнихом. На мгновение задержался в двери и бросил жадный взгляд на корыто.

Там, на поверхности воды, никого уж не было.

Гладь.

Глава VIII

ПАЛАЧ

От первых людей моя служба — везде,

Стара ведь она, как рай.

Бог карал изгнанием первых людей,

Каин Авеля смертью карал.

Если Царь свой трон ворует скорей —

Палач и над ним магнат.

Таким образом, главный — палач меж людей.

И, стало быть, он — примат.

Средневековая латинская эпиграмма

За последней из городенских слобод, в глубоко влажном овраге, поодаль от всякого жилья, приткнулась возле родника халупа под дерновой крышей.

Гонец спрыгнул с коня, толкнул сколоченную из горбылей дверь и остановился: так внезапно, после со ночного света, темнота украла глаза.

Некоторое время он стоял, вроде слепой, потом увидел окошко, сноп света, в котором курился дым, и вы­соко над своей головой — две пары зелёных глаз.

Глаза на минуту исчезли, потом что-то мягко уда­рилось о пол, и глаза загорелись уже около земли. При­близились. Что-то мягко потёрлось о ногу гонца. Он за­дрожал от мерзости.

— Агысь, — бросил он безличный возглас, так как не знал, какое существо он гонит.

Свинье он крикнул бы «аюц», овце — «ашкир», но тут, не зная, животное это или, может, сам дьявол, растерялся.

— Брысь! — прозвучало из тёмного угла.

Кот отошёл и заурчал. И только когда он попал в квадрат света на полу, гонец понял, почему он не видел его. Кот был чёрный, как китайские чернила и как сама тьма: огромный, с ягнёнка, гладкий котяра.

Глаза немного привыкли к темноте. Гонец увидел небольшую комнату. Пол был гладко отстроган и напо­ловину, где ближе к кровати, покрыт шкурами. Кровать также была под шкурами, а над кроватью висели два меча, оба двуручных и длиной почти с человека.

Ровный предназначался для дворян, политических преступников и вообще для пресечения тех преступле­ний, в которых суд не находил элементов ереси. Работать ему по этой причине приходилось редко. А волнистый, который не только рубил, но ещё и рвал мускулы, был для людей более простых и еретиков. Этому приходилось бы работать и работать, если бы не такое обстоятельство, что простонародье охотнее вешали, а еретиков жгли.

Таким образом сохранялось свойственное природе равновесие.

На лезвии волнистого меча было вырезано последнее слово в дорогу: «I nunc...», хотя палач латыни не знал.

Стояли ещё в комнате, в самом тёмном углу, резной шкаф, на котором блестели глаза второго неизвестного существа, стол и разнокалиберные стулья. И от этого ста­новилось не по себе, ибо сразу вспоминалось, что палач имеет право на одну вещь из конфискованной обстановки осуждённого (остальное забирали судьи и следователи, отдавая кое-что доносчику).

Халупа, видимо, была врыта в склон оврага, так как весьма маленькая снаружи, она имела продолжение: большое, совсем тёмное помещение, похожее на сарай. Помещение было отделено от первой комнаты завесой из облезлых шкур.

— Почему не пришёл Пархвер? — спросил тот же ясный голос. — За мной всегда приходит Пархвер.

— Сегодня ему не до того, — сказал в темноту гонец.