Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Так, — объяснил Братчик. — Теперь нету. Я бывший мирский школяр.

Писарь работал, как машина.

— И среди окончивших и получивших...

— Меня выгнали из коллегиума.

Странно, Юстин физически чувствовал, что этот неизвестный врёт. Может, потому, что не смотрел ему в глаза. И ему было странно ещё и то, что верят этому бродяге все остальные.

— За что выгнали? — проснулся епископ Комар.

— За доброжелательность, сострадание и... сомне­ния в вере.

Юстина даже передёрнуло. Верят и допрашивать не будут. Верят, что ты из Пьяного Двора, что ты школяр. Но что ж ты это сейчас сказал? Как с луны свалился, дуралей. Расписался в самом страшном преступлении. Пускай бы тут был папа, Лютер, все отцы всех церквей — для всех их нет ничего хуже этого. Теперь конец. И как он следит за лицами всех.

— Иноверцам, должно быть, сочувствовал? — спро­сил Лотр.

Юрась всё молчал. Смотрел в глаза людей за столом. Одна ненависть была в них. Одно неприятие. Братчик от­вёл глаза. Не на что было надеяться.

— В чём сомневался?

— В святости Лота, господин Лотр. Я читал... Я доволь­но хорошо знаю эту историю. Ангелы напрасно вступились за своего друга. Не надо было поливать нечестивые города огнём. Не стоило спасать единственного праведника. Едва он избежал опасности, как совершил ещё худшее. Повсюду одна мразь. Медленно живут и изменяются люди. Тяжело жить среди них и умирать. Но что поделаешь? Вольны мы появиться в этом мире и в этот час, но не вольны выскочить из них. Каждого зовёт в своё время земля.

— Что-то такое удивительное ты вкладываешь в уши наши, — елейно произнёс Босяцкий. — Ни хрена не по­нять... Ну?

— Ну, я и пошёл по земле... Без надежды, но чтобы знать всё и жить, как все. Ни мне, ни им и ни вам ничего не поможет. Счастье не явится преждевременно. Но ос­таётся любопытство, ради которого мы... ну, как бы это вам сказать... появляемся в этот мир, когда... наш Бог ве­дёт нас в него.

«Поверили всякому, даже самому тёмному сло­ву, — подумал Юстин. — Что за сила? Других уже пы­тали и проверяли бы. А тут... Но ничего, костра ему не миновать».

Молчание висело над головами. Все невыразитель­но чувствовали какую-то неловкость.

— Гм, — хмыкнул Лотр. — Ну, а ты откуда, иудей? Ты кто?

Иудей попробовал выпрямиться, но ему это плохо удалось. Развёл узкими ладонями. Насторожённо и суро­во смотрел на людей за столом. Потянулся было пальцем к виску, но уронил руку.

— Ну что вам говорить. Ну, меня выгнали-таки из Слонимского кагала. Я Иосия бен Раввуни. И отец у меня был бен Раввуни. И дед. Дьявол... простите, судьба при­гнала прадеда моего деда сюда. Сначала из Испании ушли мавры... Потом ему довелось убегать и из Мальорки. Кому охота быть чуэтом? Потом был Тироль и была резня. Потом резня уже была повсюду. И отовсюду бежали сюда, ибо тут было пристанище. Кто знает, долгое ли оно будет?

Доминиканец улыбнулся. Братчик заметил это и пе­ревёл взгляд с него на иудея, незнакомую повесть которого он слушал с ужасом, состраданием и отвращением.

— Я был в Испании, — сказал Босяцкий.

Раввуни смотрел на него и чувствовал, как ужас пробегает у него от лопаток до самого того места, где, как утверждал папа Сикст, у всех его соплеменников на­ходится хвост. Никто лучше Раввуни не знал, как мало почвы под этой гипотезой. Но необоснованность и несо­стоятельность в этом случае можно было бы доказать, толь­ко всю жизнь проходив без штанов. И не одному ему.

А этого не позволило бы ни одно цивилизованное правительство, ни одна рада.

И потому он холодел. Ему не раз уже приходилось видеть такие глаза. Пускай даже не самому. Пускай па­мятью пращура. Вот они появились и тут. Насколько лег­че было жить среди наполовину языческого народа.

Но он был выносливым и цепким, как держидерево на скале. И потому он не закричал, а, впервые за всё вре­мя, улыбнулся. И тут открылись зубы такой ослепитель­ной белизны, что бургомистр Юстин улыбнулся в ответ.

— Приятно слышать, что вы побывали в таком пу­тешествии, — обратился к иезуиту Раввуни. — Сколько вы ехали оттуда?

— Два месяца.

— Ну вот. А мне на это понадобилось почти два века. Можете-таки мне поверить.

— У меня в Испании был один друг, — улыбнулся Босяцкий.

— Только один? — неожиданно для самого себя спросил Богдан Роскош.

— Он один стоил тысяч, — и мних снова улыбнул­ся, ибо вспомнил советы этого друга насчёт народа бело­русской земли, который погряз в язычестве, до сих пор держит идолов и слово и больше, чем во Христа, верит в Матерь Божью (хотя всем известно, что её единствен­ной заслугой было рождение Богочеловека), который весь засорён ересью. Вспомнил он и прочие советы вели­кого друга. Насчёт этих, которым по нехватке ревности Божьей и заботе о его величии дали тут пристанище. Вспомнил он и советы о ведьмах и колдунах.

И потому, что всему этому оставалось жить недол­го, и потому, что вот этих уже завтра возведут на костёр, капеллану стало легче, и он улыбнулся ещё. На этот раз иудею, Роскошу и Юрасю.

— Этот друг говорил мне, что, когда еретики, вроде этого школяра, пустили таких, как ты, сюда, — над голо­вами пришельцев вились совы.

Раввуни тоже понимал, что завтрашнего пламени не миновать.

— Вряд ли. Никто не разводит сов. Мы — тоже.

— Это неправда, мних, — возразил Братчик. — Я знаю. Человек, который был при этом, всё записал. Я читал его записи. Это правдивая книга. Книга жизни. Больше никто не записал бы так.

Иудей вновь улыбнулся белозубой улыбкой. Рыцарь Иисуса посмотрел на него и вдруг спросил:

— Это правда, что вы взяли от древних иберов мерзкий и отвратительный Богу обычай полоскать свои зубы мочой и потому — вот хоть бы у тебя — они такие белые?

— У меня они тоже белые, — уточнил Братчик. — И у многих тут, кто здоров.

Но его никто не слушал.

— Ну? — настаивал доминиканец.

— Откуда это известно? — спросил Иосия.

— Катулл, хоть был язычником и книги его жгут, до­нёс до нас эти сведения: «Чем хвастаешься, кроличье отро­дье, ты, кельтибер мерзкий, может, оскалом зубов, кото­рые ты мочой моешь?» И ещё: «И кто из тех кельтиберов белозубее, тот, значит, и мочу хлебал прилежнее всех».

— Это мерзко, — вдруг воскликнул Юстин.

— Конечно, мерзко, — согласился Жаба.

— Это противно, — уточнил Юстин.

— Ну? — не отставал Флориан.

— Возможно, — ответил Раввуни. — Я вот всё смотрю на вас. У вас зубы ещё белее моих... И вы были в Испании.

По залу прокатился короткий хохот. И умолк. И лишь теперь все заметили, что у мниха действительно белые, но острые, как у собаки, зубы. Никто как-то рань­ше не замечал, потому что он вечно улыбался, но только одними губами.

— Это мерзопакостно, наконец, — возвысил голос Юстин. — Я запрещаю это. Пускай огонь, лишь бы не плевать на костёр. Зверь рвёт врага на куски, но не ис­поганит его. И чего стоит воин, занимающийся тем, что порочит и бесчестит противника? Что бы вы сказали о битве, где обе стороны вместо того, чтобы сражаться, возводят поклёпы друг на друга.