Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Вы что? — искренне удивился мних.

— Мне осточертело. Я христианин и, как христиа­нин, забочусь о вере и тоже не люблю людей, распявших моего Бога. Но то, что вы говорите, — поклёп. Этот ваш писака, во-первых, не видел ни одного иудея. Он просто бесчестил счастливого соперника в любви. Не знаю, хле­бали ли кельтиберы мочу, — пускай это будет на его со­вести. Если это не так — он просто лжец, как все писаки. А вы — хуже его. Вы — клеветник. В то время во всей Ибе­рии не было ни одного иудея. Никто не требует, чтобы две армии клеветали друг на друга. Их дело — сражать­ся... Говори дальше, иудей.

Суровое, несмотря на развращённость, иссечённое шрамами, отмеченное всеми распутствами лицо Юстина было в этот момент страшным. Из-под подстрижённых в скобку волос углями горели глаза. И внезапно из него словно кто-то выпустил воздух. Он сел и безнадежно мах­нул рукой:

— A-а, что там. Всё равно.

С этой минуты бургомистр словно завял и до самого конца уже не проявлял никакого интереса к тому, что происходило в зале.

Босяцкий недоуменно взглянул на Лотра. Тот пожал плечами, — ничего, мол, глупость, бывает — и покрутил пальцем возле лба.

— Так за что тебя выгнали? — спросил Лотр.

— Странный вопрос. За что выгоняют людей? За то же, за что и его, Братчика.

— Расскажи подробнее.

РАССКАЗ ИОСИИ БЕН РАВВУНИ

— Гм, моё дело началось два года назад, на еврей­ский праздник Рабигул Ахир. Именно тогда я начал хоть немного понимать все книги. И как раз тогда в общине появился откупщик Шамоэл. Видели бы вы его глаза. Это был... Ну... Мне не хватает слов... Ну, волк... Ну, Олоферн... Ну, Сеннахирим... Он был для иудеев хуже всех самых страшных врагов. И не было воли Божьей, чтобы он издох, как... ассириянин... Началось пекло... Общин­ный сбор возрос так, что нам не было как жить, и весь он попал в эти руки... Видели бы вы эти руки! Жирные, в шерсти, все в браслетах... И с ним была треть общины, а остальные не имели куска солёной рыбы. Он разорил и всю округу, нечистый пёс. Он и остальные его люди бо­гатели. И если раньше я думал, проходя вдоль кладбища, что тут лежат самые лучшие гои, то теперь я понял, что враг — он, ибо он точит... изнутри. Ибо он филистимля­нин... Ибо он враг иудею и вообще человеку. Как вы. Мне стоило бы молчать, но глупый Иосия не молчал, и вот его выгнали, и он был вне закона для своих и чужим, подо­зрительным для других... Мне стоило бы молчать. Но я встал и начал кричать на него, и поносить... и изобли­чать его, как Иеремия... Горе мне! Первый раз я кричал на него в прошлом июле, на пост разрушения храма. Я кричал, что таких, как он, не должна носить земля, что он — покачивание головой для других. А он и его блюдо­лизы смеялись. А наш раввин укорял меня.

Он ещё немного выпрямился. И тут всем стало ясно, что в этом слабом теле горит мощный дух древних пророков. Горит даже за робостью. Руки эти не могли ударить, но нельзя было погасить это пламя.

— И потом я изобличал его на Хамишо. Я плевал в его сторону и говорил, что он грабит своих. Я плевал в его сторону, а они все плевали в мою сторону. И мне бы... молчать... Но я забыл судьбу пророков и то, что их всегда побивали каменьями. И я изобличал его на пост Хедали и кричал, что Израиль стал рабом и сделался до­бычею этой чумы и его, Шамоэла, надо побить каменья­ми, ибо мужики из-за него ропщут на нас и край этот может сделаться для нас страной мрака. И раввин на­ложил на меня покаяние, а те поносили меня, а другие роптали на меня, хотя не имели куска хлеба... И потом я, думая, что пробудится стыд у моего народа, изобличал Шамоэла в первые дни... кучек. Я говорил, что у него лоб блудницы и он опоганил... землю и что он истребитель народа... А он сидел и звенел браслетами на толстых ру­ках, и на меня наложили второе покаяние, и ругали меня, а бедные от меня отступились... Паршивые овцы! Трус­ливые животные!.. А я читал книги и понимал, что так не должно быть, а раз есть, то книги лгут, а раз книги лгуг, то зачем они? И не может слово правды не дойти, хотя... до сих пор после каждого такого слова он с удвоенной жадностью жрал людей. И я изобличал его на пост Эстер и на Пурим. И я кричал, что разят его лев и барс, а он ска­зал, что они тут не водятся. И я кричал на него и всех, кто с ним, что они, как откормленные лошади, ржут на жену другого, и это была правда. И кричал, что все они губи­тели Израиля и что из-за них наказание упадёт на всех. И кричал я, что раввин — осёл и птицелов нечестивый и преступил всякую меру во зле, как все они, и что дома их полны обмана и поэтому сами они тучны и жирны и справедливому делу нищих не дают суда. И не стыдят­ся они, и не краснеют, совершая пакости. И кадят Ваа­лу, который есть — деньги... И они хотели побить меня каменьями, а народ разводил руками и плевался. Горе мне, мать моя, что ты родила меня человеком!.. Никому не давал я в рост, и мне никто не давал в рост, а все проклинают меня! И перед самым Пейсахом они отлучили меня от общины и выбросили из кагала. Но я... не хотел идти и говорил, что идти надо им, ибо все они — пастыри, губящие овец своих, сосуды непотребные. И тогда они выбросили меня, и бедные не заступились за меня... И теперь каждый мог убить меня и не отвечать.

Раввуни прикрыл глаза рукою. Стоял, как живая статуя отчаяния и ярости. И даже тем, которые никогда и не были людьми, стало не по себе.

— Расскажи подробно о своей жизни от изгнания и до этого дня, — сказал Комар. — Они правильно сдела­ли, что изгнали тебя. Мы бы сделали то же... Расскажи, какими новыми преступлениями ты подтвердил спра­ведливость приговора.

Но иудей ничего не сказал и только печально огля­нулся. Яростный порыв пророчества прошёл, и он те­перь не знал, что и как ему говорить. Только что речь его лилась водопадом, лишь иногда запинаясь на отдельных словах, как поток на отдельных камнях. А теперь он с тру­дом искал эти слова, разговаривая больше руками, чем губами. Так бывает, когда у поэта проходит вдохновение. Только что был титан, и вот уж маленький, пожалуй, до­стойный сожаления человечек.

— Я... гм... Ну, они-таки схва-атили меня... и... до­тащили до... Я хочу, извините, чтобы вы поняли... меня... Я очень плохо знаю... белоруссинский язык...

— Может, ты будешь говорить на каком-то дру­гом? — спросил важный Лотр.

— Я знаю свой... Знаю древний... Знаю испаньольский... Извините... Из этих — лучше всего древний.

Судьи переглянулись.

— Это зачем? — удивился Босяцкий.

— А зачем вам латынь? — спросил внезапно Брат­чик. — Да и вам не повредило бы знать древний, раз на нём написана Библия. Я вот не знаю и жалею. Надо знать всё, раз мы люди... Как-то у нас это не продумали...

— Плевал я на всё это, — нахмурил грозные бро­ви Комар. — Я знаю идентичную Библию, и греческую, и Библию на вульгате...