Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Могло-о быть, — передразнил Лотр. — Могло быть, да не тут. Дети их милости сейчас едва девками ин­тересоваться начинают... Сколько лет, как король умер? Ага. А царствовал сколько? Четыре года и восемь меся­цев. Так за сколько лет до его царствования этот оболтус родился? Могло-о бы-ыть.

Левон Конавка понял, что рявкнул лишнее. Табач­ные глазки забегали.

— Так вот в тот вечер мы с этими непохожими, с мужелапами этими подрались. Сила этот как начал кри­чать и дёргать за сеть: «Моя мерёжа!». — «Ты её распутай сначала, тогда увидишь, чья!» — крикнул ему я. Он за ме­рёжу — дёрг! Я тоже — дёрг! Тогда он разворачивается и мне по морде. Даже день золотыми мухами пошёл.

— Это у меня... мухами, — возразил Сила. — Ибо он меня — тоже...

— И тогда этот вот юродивый, пророк-недоучка, Ладысь, оскорбить меня вздумал. «Глаза у тебя, — гово­рит, — в ненадлежащем месте». Я ему тоже — оплеуху. Но он, видимо, побоялся мне ответить. Он Автушка мое­го схватил. А тот ещё в разум не вошёл.

— Он меня схватил, — молвил немного боязливо Автух.

— Слышу — бултых! Это они, значит, в воду упали. Мне смотреть некогда — я с Силой вожусь. Только чувствую — качается чёлн. Братец, стало быть, освободился от того и вылезает. Только потом оттолкнул старшего Гарнца и... В чём дело?.. Младший Гарнец в моём челне сидит... А мой Автушок в Силовом чел­не. Перепутали. Тут Сила, наверно, понял: меня ему не одолеть.

— Это ты понял, — огрызнулся Сила. — Куда кара­сю против линя?

— Я тогда размахнулся да этому его Ладысю — благо он в моём челне — затрещину. Смотрю — Сила глазами закрутил: «Ах, ты моего брата?.. Так — на и твоему», — и как даст Автушку. Тот, бедный, аж зубами лязгнул. Мне его, конечно, жаль. Я беснуюсь. Я тогда снова Ладысю как дал-дал. Кричу: «Эй, ты моего любимого брата? Пускай и твой получит!» — «И твой!» — «И твой!» И дошли бы мы обязательно до смертоубийства, если бы братья не догадались. Прыгнули они в воду да поплыли к 6epeгy, как, почитая вас, две сучки... А во мне аж всё заходится. Аж сердце кипит. Хватаю я топор. И Сила топор хватает. И тут прибавилось бы у нас в головах ещё по одной дыр­ке, если бы он не испугался.

— Это он испугался, — возмутился Сила, — словно рак в вершах.

— Не испугался я. Я, когда в ярость войду, ничего не боюсь. Тогда мне не перечь. Развернулся я да топором по его мерёже. «Брата моего, — кричу, — избивал. Вот тво­ей мерёже! Вот!» — «И твоей на!» — кричит он. Тут сети наши начали раскручиваться. Булькнула рыба, показала нам хвоста...

— Хорошая штука сомов хвост, — крякнул Жаба.

— ...да и пошла к себе. И тут я смотрю — Сила, согнувшись, пыхтит и свою мерёжу рубит... Я — хохотать... Но тут смотрю — и я всё время свою рубил. Смотрю — тот дурень это понял да вдруг как даст oбухом в днище моей душегубки — аж вода засвистела. Чуствую — ноги почти по колени в воде. Тут я думаю: «Будет мне — будет и тебе». Да как ухну топором в дно его челна — так и вывалил кусок величиною с хорошее стебло. Пошли наши челны к озёрному 6oгy. И мерёжи с ними пошли, и, конечно, топоры.

— Ибо они не плавают, — объяснил Сила.

— А мы по шею в воде. И тогда мы поплыли на бе­рег. А там наши братья сидели уж с этими двумя... И всё, может, было бы хорошо, когда тут Иосия начал божить­ся о рыбе, хоть и не едят они сомов.

— Они щуку едят, — пробасил Сила. — Хоть и нель­зя щуку есть по духовным причинам, и кто её ест, особен­но голову, того на том свете заставят дерьмо есть.

— Что ты там несёшь? — спросил Лотр. — Как это нельзя есть щуку? Какие это «духовные причины»?

— Кто щуку ест, а голову особенно, тот грешник хуже католика и еретик хуже Лютера в срамоте своей, — растолковывал Ладысь.

— Это ещё почему, поганец ты?! — вскочил Босяцкий.

— А потому, — поучал Сила, — что в щучьей голове есть вся утварь, какой Христа карали. Кости такие вроде хрящей. Тут тебе крест, тут тебе гвозди, тут тебе и копьё. Понапрасну, думаете, иудеи так щуку любят?

— Дурачина ты, вот кто, — грустно произнёс Равву­ни. — Голову на плечах иметь надо, вот что.

Лотр пожал плечами:

— Эти люди закостенели в языческих поверьях сво­их и в самой отвратительной ереси. Разве это христиане? Единственное, что излечит их от диссидентства, — очи­стительный костёр... Ну, дальше. Стало быть, иудей на­чал божиться о рыбе.

— Да, — подтвердил Иосия. — Я поклялся Исходом, что из-за такого Левиафана, может, и стоило драться и он был бы тут очень кстати.

— И тут я сказал, что крупную рыбу мы отдаём пану. А иудей сказал, что он всегда считал рыбаков умными людь­ми и сегодня убедился в этом. Тогда этот Братчик спросил, зачем мы из-за панской рыбы рубили свои мерёжи.

Только тут я опамятовался, что и мерёжи порублен­ные не наши, и челны потопленные — от пана. И, стало быть, ожидает нас кум-бич и сидение в колодках возле церкви, по крайней мере, на четыре воскресных мессы, а может, и что-либо худшее.

Тут Ладысь загудел: «Братцы вы мои возлюбленные! А что ж это нам делать?! А как же нам теперь пережить?!»

И тогда Братчик сказал, что надо убегать. А иудей покрутил только головой. «Наро-од, — говорит, — сидеть и слушать, и понять. Назад вам нельзя... И потому идите вы с нами, хоть, конечно, дурак в дороге не приоб­ретение».

Мы поняли, что всё это правда, кое-как помирились, съели в знак клятвы немного земли, если уж ничего более съестного у нас не было, и пошли с ними.

В городе между тем совсем не было спокойно, не­смотря на то, что все давно разошлись ужинать. Оста­вался какой-то час до заката солнца, и все, у кого было что поесть, спешили съесть это при дневном свете: летом стража приказывала гасить огни вместе с концом суме­рек. «Это не зима: дни длинные, погода сухая — долго ли до ночного пожара».

В слободах глашатаи уже были, и теперь их крик раздавался на окраинах:

— Ог-ни гасить! Пе-чи, лучни-ки га-асить! Не спит ого-онь! Каганцы гаси-ить! Горны гаси-ить! Матерь Бо­жья и святой Юрий, сми-илуйтесь над нами!

— ...на-ами!

— ...а-ами! — отдавалось где-то далеко, в гончарном конце.

Казалось, должна бы быть тишина, обычная вечер­няя тишина и мир. Но её не было.

...По Ковальской, а потом по Мечной улицам бе­жал запыхавшийся Кирик Вестун, стучал в ставни, бил ногами в двери и трубно кричал одно и то же:

— К замку! К замку! Христа убивать повели! Убийство!

Если бы кто-то взглянул с высоты, он бы увидел, что по улицам, в разных концах, мечется несколько таких фигурок.

От двери к двери Зенон:

— Люди! Христа убивают! Христос пришёл!

Крик катился по улицам. Но редко-редко где отво­рялось окно. Улицы, казалось, вымерли, безучастные от отчаяния.

Ревела на улице Стрихалей дуда.

— На помощь! Христос пришёл в Городню!

В редких не прикрытых ставнями окнах догорал кровавым светом закат. Так слабо и неохотно, так редко. Угасал, как воля большого города к восстанию. Она едва тлела за этими редкими окнами. И воплем в пустыне были крики, глухо угасавшие в теснинах улиц.