Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Ка-ак за бездарность?! — спросил Мирон, и голос его заскрипел, словно кто-то действительно начал кру­тить жернова. — Я?! За бездарность?!

Брови его полезли на лоб, в глазах появился гнев. Затяжка колиты распустилась, показав жёлтые редкие зубы. Лицо стало похоже на бездарно изображённую трагическую маску. Он засмеялся, и этот смех сначала скрипел, как жернова, а потом перешёл в трагическое «ха-ха-ха».

— Да я!... Да они... Сами вы бездари. Вот, смотри­те! — Мирон стал в позу.

Докуда будешь ты...

Словно невыносимо заскрипели жернова. Правди­вее, старый ветряк. Ибо лицедей не только скрипел, но ещё и яростно махал руками в воздухе.

Докуда будешь ты, Саул,

Дом Иисуса рвать,

Мужей по стогнам... э-э... тянуть

И в тюрьму сажать?

— Довольно! — завопил вдруг Лотр. — Довольно, довольно, довольно!

Это был скорее крик отчаяния, а не гнева.

— Видите? И вы не выдержали, преосвященство, — удовлетворённо проскрипел Мирон. — Способность по­тому что. А вы говорите — бездарь.

— Следующий! — исступлённо и почти бессозна­тельно закричал Лотр. — За одно это с вас со всех головы снести надо.

Верзила, длиной в английскую милю, сделал шаг вперёд и крикнул. Осовевшие глазки; подстрижен по-бурсацки, в длинной, до пят, бурсацкой свитке под хито­ном и, странно, с мордою маменькиного сынка, несмотря на возраст. Нос кутейника, унылый.

— Jacobus sum, — представился он. — Якуб Шалфейчик аз. Был бы дьякон, да только теперь уж не помню: то ли меня из бурсы выперли, то ли из дьяконов уже расстригли... Память моя, благодаря болезни моей, а стало быть, и Богу — tabula rasa, чистая доска... Ik... Suum cuique, каждому своё. Одни пьют и блуждают по закоулкам. Другие носят красные мантии.

— Ты завтра утром тоже получишь красную ман­тию, — напомнил Пархвер. — Яркую мантию.

— Pollice verso, — промолвил верзила.

— Прохвост ты, — не выдержал Лотр. — Бродяга ты, а не дьякон.

— Не верите? Так вот... «Ангел вопияше благодат­ней: «Чистая дева, радуйся».

Голос был ужасным, медвежьим, еловым. Он ударял по голове и будто бы оставлял сотни заноз в ушах. Гасли свечи. Дрожала и рвалась слюда в окнах.

— «И паки реку-у!!!»

Якуб встал на цыпочки, налился кровью. Кто-то невидимый начал листать сразу все книги на столе, за кото­рым сидели судьи.

— Хватит. По-моему, это не «ангел вопияше», а под­земный дух, копша, — сказал Босяцкий. — Следующий.

Следующий вышел из ряда. В его хитоне было, пожалуй, больше дырок, чем в хитонах всех остальных. Шевелились в широких рваных рукавах ловкие, словно совсем без костей, длинные пальцы рук. Воротник его хитона был похож на монашеский, широкий, в складках, и в этом воротнике, словно в глубокой мисе, лежала пра­вильно-круглая голова с редкими, в несколько курчавых волос, усами. Та голова была на удивление тщеславна, с быстрыми живыми глазками, с такой большущей верх­ней губой, словно человек всегда держал под нею соб­ственный язык. Это, однако, было неправдой: язык этот болтался и звонил, как хотел.

— Смотрите, — шепнул Лотр. — Говорящая голова.

Босяцкий улыбнулся:

— Усекновение гловы свентэго Яна, прости меня, грешного.

— С удите вы нас не как судьи израильские. Непра­ведно судите. А сами не слыхали, кто такой Ян Коток. — И он ударил себя щепотью в грудь. — Утучняете себя, будто бы свиньи непотребные, а не знаете, что и храм Бо­жий не так для души спасителен, как я.

Он полез в карман и достал оттуда голубя. Вслух за­шептал ему «на ухо»:

— Лети к Господу Богу. Скажи: фокусника самой Матери Божьей судят.

Подбросил голубя, и тот вылетел в окно.

Коток ждал. Потом откуда-то, и казалось — из его зада, начали звучать струны арфы. Фокусник словно при­слушивался к ним:

— А? А? Говоришь, не за то, за что надо, судят? Пра­вильно, не за то. Говоришь, отмечу тебя благодатью? От­мечай, отмечай.

У Корнилы, а потом и у всех, полезли на лоб глаза: прямо изо лба у Яна Котка вырос и потянулся вверх куст роз, струивших сияние и аромат.

— Ммм-а, — зажмурился Жаба.

— И ещё жажду роскоши твоей...

Вокруг бандитской морды запылал звёздный нимб. Коток сложил руки на груди и сомкнул глаза. И тут вспыхнул хохот. Фокусник оглянулся и плюнул. В тонкой его механике что-то не так сработало.

— У Яна Котка вырос огромный и сияющий павий хвост.

— Тьфу. Ошибочка вышла.

— А говорил ведь я... Пи... пить не надо было.

— И наконец ты, последний,— обратился к цыга­нистому кардинал. — И поскорее. Ибо первая стража идёт к концу.

— Господи Боже, — вздохнул Левон. — То-то же, смотрю, я даже разъярился, так есть хочу.

— Накормя-ят вас, — иронически ответил Лотр. — Навсегда накормят... Ну, говори.

Весёлый чёрный человек очевидно мошенничал, даже глазами...

— Я Михал Илияш. Мастер на все руки.

Его рот улыбался губами, зубами, мускулами щёк. Дрожали, словно от затаённого смеха, брови.

РАССКАЗ МИХАЛА ИЛИЯША

— Сначала я... гм... торговал конями... У меня бабушка цыганка. Королева страны Цыгании. Тут уж ничего не поделаешь. Против крови не попрёшь. Так предопределено, и это ещё Ян Богослов говорил, когда всю их апостольскую компанию обвинили в конокрадстие,

— Неправда, — возразил Комар. — Какое там ещё конокрадство? Их не за то...

— Ха! А как они белого осла достали? Бог им сказал, а они пошли брать, а хозяева спросили, зачем им осёл... А те взяли. Так конь осёл или нет? Конь. Так что вам ещё надо? Жаль только, что так медленно добреет человек. Тог­да Господу Богу нашему несколько кольев загнали. Теперь бедному цыгану загоняют один, но так, что это не легче, и никакой я тут поступи не вижу... Но дед мой и мать с батей были здешними... Бросил я это дело. Нездоровое дело слишком. Пошёл профессором в академию.

— Добросо-овестно ты их, видимо, учил, — предпо­ложил Босяцкий.

— А чего? Студенты у меня были смышлёные, по­нятливые. Как, скажем, вы. Наловчились к своей учёбе лучше, нежели пан нунций к латыни. Бывало, придёт та­кой дикий — ужас. А там, смотришь, и ничего.

И вот однажды стою я в академическом дворе с воз­любленным своим студентом, Михасём, да учу его: «Так, братец. Ну-ка, повторение. Оно, братец, матерь студи- орум. Ну-ка, дьяконскую пасхальную службу... Да так, знаешь, чтобы понятно было, что пьян».

— Глупость говорит, — не согласился Комар. — Пьянству никакого дьякона учить не надо. Это у них в крови.

— Михась лапы сцепил да как рявкнет.

— Погоди, какие лапы? — обалдело спросил Лотр.

— Так я ведь, батя, в какой академии преподавав В Сморгонской. Я медведей учил. И такой этот Михал был смышлёный, такой здоровяк!

После пасхальной службы я ему и говорю: «Так. Ну-ка, покажи, как наши паны к себе добро гребут?»

Он и тут всё знает. Сел на опилки с песком и начал их к себе лапами грести. Озверело гребёт.