Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Некоторое время я молчал. Это потому, что эти ху­дородные сиволапы имеют плохой слух. Скажешь им: «Слава Иисусу» — Божьего имени они, высокомерные, не слышат. Но зато стоит кому-то в их компании трах­нуть — они услышат сразу. Каждому своё. Каждый слы­шит то, к чему наиболее привык. Их уши приспособле­ны не для звучания Божьего имени, а для более низких звуков. Губы их забыли, как произносится слово «Иисус», и помнят лишь слова: «Ф-фу, хамство».

И вот он ехал рядом со мной и досаждал. А я мол­чал. Аж до того времени, пока он не сказал что-то насчёт того, что пускай он не будет Тадеем Квястгайлой, если не заставит меня заплатить. Только тогда, услыхав мерзкое Бoгy его имя, я сделал одолжение ответить и бросил:

— Что твоя «аренда» перед шляхетской честью? Тьфу!

Тогда он начал неприлично выхваляться своим за­худалым шляхетством. И я сказал ему с достоинством:

— Тьфу ты, а не шляхта! Вы из лесов жмойских пришли. Вы письма не знали, а Роскоши — коренные здешние. Вы на медведях женились, когда нас князь Всеслав в рыцари милостиво посвятил.

— Брешешь. Мы вас завоевали.

— Это мы вас завоевали, — говорю. — На чьём язы­ке разговариваешь, дикарь?!

Ему нечем отвечать.

— Давай, — кричит, — деньги!

А я ему, как солью в глаза, правду:

— Вы от Гедимина по пятой боковой младшей линии, а я от Всеслава Полоцкого — по второй. Тьфу твоё дворянство перед моим!

— Хам! — осмелел он.

— Дикари вы. Со скотом вы спали в круглых халу­пах своих. В шкурах ходили вы!

— Мужик!

Тут я, словно пропалывая, вырвал чертополох, святое наше гербовое растение, и сунул его под хвост хамскому коню этого хамского якобы магната. Конь этот дал свечу, и тот вылетел из седла и грохнулся всем телом о пашню... И он ещё говорил, что дворянин. Да дворянин ни за что бы с коня не упал — разве что только совсем пьяный.

Я стал над ним — не двигается.

— Я т-тебе дам, «мужик», — спокойно произнеся.

Подумал немного, а потом выпряг коня, чтобы не страдало животное, поцеловал в храп верного своего боевого друга да и пошёл по пашне к пуще.

Перед Лотром стоял очередной из святого семей­ства. Тот самый оболтус, игравший в мистерии Христа. Он переминался с ноги на ногу, и пол стонал под ним. Теперь на нём не было золотистого парика. Свои воло­сы, грязновато-рыжие в ржавчину, были спутаны. Лоб низкий. Надбровные дуги большущие. Туповатое, но до­вольно добродушное лицо — воплощение флегмы.

— А ты? — обратился к нему Лотр.

— Эно... Я? — спросил, словно удивившись, телепень.

— Эно... ты, — передразнил кардинал.

— Акила Киёвый, — ответил человек.

— Рассказывай, — предложил Болванович.

Телепень хлопал губами, как мень.

РАССКАЗ АКИЛЫ КИЁВОГО

— Эно... А я что? Я лесоруб... Пристал к ним, пропади оно... Лесоруб я... Хатку имел... такую... Едва, може, больше... ну... дупла... Из хатки... как же оно... согнали... Лес стал заповедным... королевским... Ну и потом, я на сборщика податей случайно дуб пустил. Вырубленный. И не сказать, чтобы большой был дуб. Так, лет на семьде­сят. Да, вероятно, попал по голому месту.

— Ничего себе, — удивился Лотр.

— Эно... А что «ничего»? На меня однажды столет­ний упал. И ничего. Иногда только... как же его... эно... в ушах стреляет.

— М-м, — в отчаянии замычал Босяцкий.

— Клянусь Матерью Божьей и святым Михалом, — впадая внезапно в припадок гнева, изрёк Пархвер, — вот кого просто и Бог не позволит оставить без костра. Его жир один стоит больше, нежели вся его достойная жало­сти жизнь.

— Эно... А чего моя... эта... жизнь... Она мне — ничего.

И тут вдруг вскипел Богдан:

— Ты... хам... Какой же ты хорь!.. Я начинаю седеть, ты, щенок, и ещё никого не упрекнул жизнью. Мы умрём. Но ты, вот так укоряя людей самым ценным, что им дано, умрёшь раньше. И если доживёшь до моих лет и не полу­чишь плахи в загривок или стрелы в требуху — значит, бело­русы стали быдлом и их высокой пробы храбрость умерла.

Роскош был так страшен, что, боясь проклятия осуждённого, в которое тогда верили гораздо больше, чем теперь, судьи смолчали, и даже Пархвер умерил свой гнев.

— Хорошо, — тихо молвил Лотр. — Ну, а ты... сле­дующий?

Следующий, человечек лет под сорок, горбоносый, с жадным ртом в сетке крупных жёстких морщин, с серыми, одновременно фанатичными и вздорными глазами, вдруг закричал каким-то бессмысленно-страстным голосом:

— А что следующий?! Что следующий?! — глаза его бегали.

— Ну, ты что? — спросил Босяцкий. — Может, хоть ты честный человек?

— Чего честный?! Зачем?! Среди таких людишек да честный?! Я не честный, я — мытарь! Таможенник я! Мы­тарь!.. Данель Кадушкевич моя фамилия.

Братчик улыбнулся.

— Отчего же ты из мытарей ушёл? — в глазках Болвановича блеснул интерес. — Работа достойная... Хорошая... Сам апостол Матей был мытарем.

РАССКАЗ ДАНЕЛЯ КАДУШКЕВИЧА

— А что Матей?! Что Матей?! Ему, старой перечнице, хорошо было. Его Бог к себе приблизил. Он чудеса видел. А я даже зверя какадрила только в гишпанской книже смотрел. И монаха морского не видел. Отчего из мытарей ушёл? А оттого. Опостылело всё. Утром встанешь, иногда умоешься, покушаешь. А что за пища? А дерьмо у нас пища! Предки тура ели — хоть бы тебе тут турово копыто. Земля оскудела. Чудес мало. А что?! Неправда?! Захочет человек разносол съесть, обыкновенное, скажем зубровое вымя, чего деды и пищей-то не считали, а ему тащат каждый день медвежий окорок или чёрного аиста! А он мне осточертел, как гнилая рыба... А потом идёт мыто брать, возы щупами проверять, чтобы не везли недозволенного. А чего они там везут? Разве что водку?! Нет того, чтобы что-то такое, ну, этакое... Чтобы аж глаза на лоб полезли. Ну, хоть бы какого-то там единорога! А потом домой да домой, да снова кушать, да ужинать, да жене под бок. Хоть бы жена какая-то... такая... так нет — баба... Кабы же это она — муринка, либо... pyсалка, что ли, либо, на худой случай, турецкая княгиня. Опостылело мне всё. Есть опостылело, мыто опостылело, жена опостылела. В других странах чудеса происходят: кометы каждый день, земля через ночь трясётся, в небе там разные знамения. А у нас только что цмоки в Лепельском озере подохли, так я и тех не видал... Бросил я всё... Ерунда всё, ерунда! Чудо бы мне, чудо, — нет чуда. Я, мо­жет, вообще пророком быть хотел, а мне — мытарем. А что?! Тьфу, вот что.

Лотр пожал плечами. Показал на лысого Мирона Жернокрута:

— Ну, долго не будем тут языком трепать. Ужинать пора. А о тебе я и так все знаю. Были вы комедианты. Выгна­ли тебя за бездарность. Ты пошёл, а поскольку все спали, так ты и фургон с одеждой и прочим с собой прихватил.

Лысый Жернокрут поджал губы. Вокруг них со­бралось множество морщинок, и рот стал напоминать затяжку колиты. Такие рты бывают лишь у язвительных и скупых до последнего людей.