Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Д-да, — промолвил Босяцкий. — Вот как, стало быть, ты приобрёл своего первого апостола, «Христос».

— Под вечер мы пришли с ним на берег Бездонного озера под Слонимом и тут решили заночевать. Голодными, ибо я не надеялся на то, что что-то поймаю своей самодель­ной удой. Озеро было всё прозрачно-красным, гладким, как зеркало. И леса вокруг него были тоже зелёно-оранжевыми.

— Что это он говорит? — удивился Жаба.

— Н-не знаю, — пожал плечами Болванович [5].

— Мы сели на единственном голом холме, заросшем длинной, как косы, травою. Это, видимо, был какой-то могильник, ибо кое-где, продрав земную шкуру, торчали из земли острые камни. Как пирамиды. Только узкие воз­ле земли и длинные, почти в человеческий рост. То пря­мые, а то и наклонённые. Какая с тремя сторонами, а ка­кая и с четырьмя, как кровля четырёхугольной башни.

— Я знаю этот могильник, — ощерился Комар. — Это проклятое место. Это могильник языческих богатырей, оборотней, вурдалаков. Христианину грех смотреть на него и подобно тому, как душу погубить, — сидеть там... Запиши и эту их провинность, писарь [6].

— Не знаю. Нам было там хорошо и спокойно. Закат. Красное озеро. Древние камни. Комарьё толчёт мак.

Мы развели костёр. Я взял нитку и крюк и двинулся к берегу, чтобы поймать что-нибудь. Но как только я подо­шёл к воде, я услышал, что с озера несётся густая ругань, оскорблявшая и озеро, и могилы, и это спокойствие.

...Невдалеке друг от друга стояли два челна. Стояли и, видимо, не могли разъехаться, ибо мерёжи их запутались и сплелись, а как раз в месте сплетения билась большущая рыба. Ей-богу, я ещё не видел такой. Большущий сом са­жени в полторы — если не в две — длиной. Видимо, он за­путался в одну мерёжу, потащил её, наскочил на вторую и спутал их. Сом этот бился, раскрывал широкий рот, чав­кал грибами, шевелил усами и таращил маленькие глаза.

Братчик остановил свой взгляд на Жабе и улыбнул­ся. Весьма хитровато.

— С того времени стоит мне только увидеть жир­ного дурака при исполнении им службы — и мне сразу вспоминается этот сом.

А в челнах бились и таскали друг друга за чубы люди. В одном челне вот эти два брата, а во втором — эти. Тоже братья.

— Довольно, — остановил Братчика Лотр. — Теперь они. Ты кто?

Вперёд выступил заросший человек с коварными глазами забияки и волосами копной, один из тех «римских вояк», деливших возле креста одежду. В одном из уголков рта — презрительная усмешка; табачные глаза недобро бегают. На голове, как во всех курчавых, вошедших в возраст, начинает пробиваться плешь.

— Левон К онавка, — с бахвальством представился человек.

Его сосед, похожий на него, но еще по-юношески тонковатый (да ещё в глазах, вместо щеголянья и нагло­сти, робость), добавил:

— А я ему брат. И ничего мы больше не делали. Мы рыбаки.

Комар, вновь уснувший, внезапно проснулся, спросил:

— По чужим конюшням рыбаки?

И тут выступил вперёд тот, цыганистый, с угольны­ми блестящими глазами, с живым, как у обезьяны, лицом, который так ловко ставил подножки во время стычки.

— По чужим конюшням — это был я. Михал Илияш моя фамилия.

— Ты — потом, — возразил Комар. — Не хлещут — не дрыгай ногами.

— Это я понимаю, — оскалил зубы Михал.

— Н-ну, братья... Так с кем это вы дрались?

Два бывших «эфиопа» вышли и стали рядом с ни­ми. Один, здоровый, как холера, тугой, с плотоядным ртом и сомовьими глазками — настоящий Гаргантюа, — пробасил:

— Я тоже рыбак. Ловлю вырезубов, мирон, а осо­бенно сомов. Это когда их вымочить да смазать их же жи­ром, — он приложил к усам пальцы, — м-м-нм... А фа­милия моя Сила Гарнец... А вот мой негодный братец. Такой нескладный, что двухлетнюю щуку лишь с трудом съест. Звать его Ладысь.

Ладысь Гарнец выступил вперёд. Худой, очень по­хожий на девушку, с длинными рыжевато-золотисты­ми волосами. Рот приоткрыт, как у юродивого, в глазах мудрствование.

— Рыбак. Но в истине ходить хочу. В истине...

— Вы не глядите, что он таков... придурковатый, — толковал Сила. — Он два года в церковной школе учился. Выгнали. Мудрствовать начал, пророчества читать... Ис­портили его там... И сейчас не своими словами говорит, а не может запомнить, в каком отрожке больше рыбы. А это просто... Вот, скажем, возле могильника, там белёзны — ни-ни...

— Достаточно, — сказал Лотр.

— И балабы нет...

— Не рыбу, но будете улавливать человеков, — встрял Ладысь.

— Достаточно. Говори дальше ты, Сила.

— Ну вот, и получилась у нас в тот день с Конавками драка. Конавки ведь тоже рыбаки, но хуже. Сказать, ска­жем, где у нас там клепцы водятся — это им слабина.

— Брешешь, — возразил Левон Конавка.

— Ваше преосвященство, — обратился к Лотру Бо­сяцкий, — пускай бы он и дальше говорил. А то другие непригодны. Один — трусишка. Второй — рыбоед, и, когда говорит, то рыбой несёт. А третий — юродивый не от Господа Бога нашего.

— Вы правы, — согласился кардинал. — Говори ты, старшая конавка.

Левон выступил вперёд и обежал всех глазами, от каких любой подножки можно было ожидать.

РАССКАЗ ЛЕВОНА КОНАВКИ

— Это он брешет всё, этот Сила. Никакого знания у него нетушки. Да и как может быть, если у него голова, как у сома — сами видите, какие глазки, — и когда он только жрёт. Первые рыбаки и на нашем озере — вот я, Левонька, а когда брат в разум войдёт да ума наберётся, так и он будет умнее того сома. И мы всегда пану нашему милостивому, хоть он и не соображает ничего, но, взаправду, как и рабам усердным надлежит, по писанию, больше всего лучшей рыбы приносим. А пан наш не схизматик какой-нибудь, как мы, мужики-дуралеи, бобовые головы, а благородный Доминик Акавитый, и дана ему, за заботливость о вере святой, латинская надпись на щит: «Rex bibendi».

— Этого можно бы и отпустить, — почти умилённо шепнул Лотру Босяцкий. — Лучший материал. Богобояз­ненный человек, панолюбивый и... глупый, хотя и хитрый.

Левон вдруг горделиво вскинул голову: видимо, не выдержал, сорвался, пускай и во вред себе. Хитрые глаз­ки драчуна засветились.

— Кому разбираться среди этого мужичья? Мне двад­цать один... Они все дураки... А у нас в хате сам кроль Алек­сандр двадцать два года назад останавливался и ночевал и всех жильцов её милостью своей крулевской отметил.

— Слышали, что несёт? — шепнул Лотр Босяцкому. — Вот вам и отпустить. Пускай лучше писарь занесёт, кроме богохульства, ещё и оскорбление покойника короля.

— Почему? — шёпотом спросил Болванович. — Могло быть. Он был хороший король. Нас любил. Про­стой. И, между прочим, ни одной бабы, даже из курной хаты, если только возможно было, лаской и приязнью своей не миновал. Это вам не другие. И что удивительно, сами бабы так к нему и липли. Может, поэтому так мало и царствовал.