Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

И в этот момент захлопали по бычьим кожаным рукавицам тетивы луков. Пять с лишним десятков луч­ников начали из-за рва стрелять по зубцам. Взвилась над ними песня дуды. Торжествовала, захлёбывалась. Стрелы задребезжали по зубцам. Стражу словно смело. Видимо, приободряя её, возник между зубцами сотник. Стоял ли­цом к перепугавшимся воинам, тряс мечом в воздухе.

Звякнула чья-то тетива — Корнила покачнулся и ис­чез. Дождь из стрел размеренно, шесть раз в минуту, не редко и не часто, как и надлежит при осаде, падал на зуб­цы. Теперь по лестницам лезли не боясь.

...Клеоник между тем понял: «Пора!»

— Хлопцы, — заорал он яростно. — На штурм!!!

Крик подхватили. Люди медленно двинулись вперед. Медленно, ибо ждали, что вот-вот плюнет огнём канон.

И струя «оршанского огня» снова взвилась в возду­хе. Слишком рано. Люди не попали под неё. Стража не выдержала и поспешила.

Снова зарычал огневой шквал. И, словно не выдер­жав его напора, бухнулись вниз железные врата. Фыркну­ли, полетели из-под них головешки, брёвна, угли.

Не поняв, в чём дело, почувствовав лишь, как со­дрогнулась башня, защитники, наверное, подумали, что это таранят врата, желая хоть куда-то выбраться из тун­неля, застигнутые там пламенем осаждавшие.

Выстрелил в туннель врат второй канон. В почти на­глухо закупоренном проходе вспыхнули вылитые прежде масло и смола.

Глухо, страшно ахнуло что-то. Заслон вспучился и упал. В клубах огня и дыма рвануло что-то — словно из орудийного жерла. С грохотом полетели оттуда обломки решётки. В воздухе свистело, взрывалось, ревело. Огневые галки с шипением летели в ров.

Когда дым слегка разошёлся, люди увидели, что перед­няя стена башни немного расселась, что из неё и из бойниц дымит. И ещё увидели огневую преисподнюю во вратном туннеле. Внутренние врата устояли. Даже взрыв не вывалил, а выбил их. Но зато они пылали ярким горячим пламенем.

— Вот оно, — сказал Вестун. — Чуть-чуть повреме­ним, они и упадут.

От пылающих половинок летели угольки, брызга­ло расплавленной бронзой. Защитники, видимо, только тут опомнились и, наверно, начали лить по продушинам воду. Им удалось немного сбить огонь, но зато башня те­перь стояла вся в облаках дыма и пара.

— Ничего, это нам с руки, — отметил Вестун. — Бы­стрее погаснет огонь.

— Это нам тем более с руки, что они сейчас остав­ляют башню, — согласился резчик. — В такой бане жи­вой человек не выдержит.

Над башнею стоял седой, непрозрачный столб. Ко­лыхался. Плыл в ночь.

Пан писарь поставил на листе последнюю подпись и скрутил его в свиток.

— Ну вот, — объявил Лотр. — Казнь завтра на Зитхальном горбу. Попросту — на Воздыхальнице... Утром, в конце последней ночной стражи. Кто хочет последнее утешение — будет оно. Последнее желание...

— Чтоб вы подохли от чумы, — огрызнулся неис­правимый Богдан.

— ...выполним... Бог с вами. Ступайте, грешные души, и пусть смилостивится над вами Бог и Мария-заступница.

Палач подошёл к Братчику. Багровый капюшон был опущен на лицо.

— Ступай, — почти ласково предложил он.

В этот момент Пархвер стал чутко прислушиваться. Все насторожились. Вскоре даже глуховатые услышали топот. Хлопнула дверь, и в судный зал ввалился Корнила. Закуренный, с подтёками грязного пота на лице, он во­нял диким зверем.

— Ваше преосвященство, — загорланил он, — простите! Не предупредили! Думали — куда им.

— В чём дело?

— Народ! Народ требует Христа!

Стены во дворце были такими толстыми, что снаружи сюда до сих пор не долетел ни один звук.

— Лезут на замок! — кричал Корнила. — Врата выбивают! Грабить будут!

— «Разоряющий отца — сын срамной и бесчест­ный», — высказался Жаба.

— Так разгони их, — нервничал Босяцкий. — Схвати.

Корнила подходил к столу как-то странно, не своими ногами, будто бы с ним что-то произошло.

И только когда он вышел на свет, все увидели причину этого. В заду сотника торчала длинная, богато оперён­ная стрела.

— Нельзя, — прохрипел он. — Думали на стены не пустить — лезут. Стрелы дождём. А в замке стражи трид­цать человек да паюков двадцать. Остальных вы сами за церковной десятиной послали... Палач, вырежи стрелу, побыстрее!.. Она неглубоко.

— Сброда боишься? — покраснел Жаба.

— Этого «сброда»... не менее семи сотен.

Все умолкли. Большая белая собака, которую при­вёл Жаба, понюхала, подойдя, стрелу, поджала хвост и, стараясь не стучать когтями, зашилась в угол.

Как раз в этот момент страшный удар потряс зда­ние. Посыпалась с потолка пыль.

Это был тот самый взрыв в главных вратах, разнес­ший вдребезги решётку и заслон.

Теперь только считанные минуты решали вопрос. Считанные минуты отделяли этих людей от мгновения, когда замок падёт.

Врата пылали вовсю. Кое-где уже обвалилась чешуя и, раскалённая, сияла на плитах, которыми был замoщён низ туннеля. Уже рубились на зубцах, и стена всё больше расцветала огнями факелов. Смельчаки уже грохотали по крышам дворца, а Марко и Тихон Вус в сопровождений двух с факелами (была луна, на самом её сходе, и драться было почти невозможно, ибо можно было убит своих) продирались по забралу к Зофее, чтобы расчис­тить путь друзьям, когда врата упадут.

Нападающих было так много, что серьёзного отпора они, пожалуй, и не видели. Когда последние защитники этой части стены горохом посыпались с неё — толпа, и на стенах, и на площади, подняла галдёж и триумфальный крик.

— Христа! Христа освободим!

Рык был таким, что он долетел даже до судного зала.

— Что делать? — шёпотом спросил Лотр.

Он смотрел на сообщников и понимал, что, кроме Бо­сяцкого, задумавшегося о чем-то, надеяться тут не на кого.

— Что делать, друг Лотр? — медвежьи глазки Болвановича бегали.

Раввуни смотрел на них с иронией.

— Друг, — очень тихо молвил он, — хавер. Такой не хавер, а хазер. Хазер Лотр. И это, скажем прямо, совсем не хавейрим, а хазейрим.

Судьи молчали.

— Что ж делать? — тихо подал голос Комар. — Го­споди Боже, что делать?!

— ....и сбивать груши, — со злорадством шепнул иудей непристойную пословицу. — Ничего, Юрась, нас убьют, но им тоже будет...

Тишина. Только неожиданно улыбнулся Босяцкий. Хотел сказать что-то, но успел только бросить:

— Тихо, господа. Нас в Саламанке учили думать... Ага, вот что...

И тут завопил, внезапно догадавшись, Жаба.

— Боже мой, Господи! — галдежом запричитал он. — Беда будет! Как говорил Исайя: «Оголит Господь темя дочерей Сиона и обнажит Господь срамоту их».

Жёлтое, лисье лицо иезуита искривилось почти приятной улыбкой. Умной и смелой до святотатства.

— Делать ему больше нечего, — ненарушимо про­изнёс Босяцкий. — А что, собственно, кричать?..

Показал белые острые зубы и сквозь них бросил в тишину: