Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Они требуют Христа — дайте им Христа.

— Да нету ведь его в наличии! — загорланил Комар. — Нету Христа!

— Правы. Христа нет.

— Так...

— А вам обязательно, чтобы был настоящий?

— Ну, как...

— А эти? — и один из основателей будущего ордена спокойно показал на бродяг.

— Э-эти?! — возмутился Лотр.

— Эти, — спокойно повторил капеллан. — Не хуже других. Скажем, нам валять дурака, с Фомки колпак снимать, не хочется. Вполне естественно сделать из этих ерети­ков союзников и ими укротить быдло. Конечно, придётся простить быдло и простить еретиков. Первых — потому, что они совершали угодное Богу дело. Других — потому, что эти мошенники, они ведь — апостолы.

Все молчали ошеломлённо.

Босяцкий говорил дальше:

— Вы посчитали их появление несчастьем? Наобо­рот, сие свидетельствует о промысле Божьем...

Он обвёл умными холодными глазами друзей. У всех членов синедриона были не то чтобы тонзуры, а прямо-таки довольно большие плеши, и мних усмехнулся:

— ...о том, что без Его воли и волос не упадёт с на­шей головы.

Сцепил узкие нервные пальцы:

— В стране тяжело, неспокойно. Если бы не было этого «пришествия» — его стоило бы выдумать. Только наша леность помешала нам в этом.

— Но как? — всё ещё ужасался такому делу Лотр.

— Dixi et animam meam salvavi, — улыбнулся до­миниканец.

Его поняли правильно, хоть и не в том смысле, кото­рый имел в виду автор пословицы.

— Т-так, — сказал Лотр. — Ну, бродяги, хотите быть апостолами?

— Нет, — хором прозвучал ответ.

Все удивились.

— Т-то бишь, как это? — спросил Комар.

— А так, — ответил Юрась. — Мошенники мы, жу­лики, это правда. Можем даже сорочку с забора стащить, но апостолами быть не хотим. Знаем мы, что такое означает — связаться со слугами Христовыми.

— Вот именно, — зазвучали голоса. — Да... Смер­тью карайте, а апостолами быть не хотим...

— А вот это мы сейчас посмотрим, — ощетинив­шись, намекнул Лотр. — Палач!

Человек в огнистом капюшоне подошёл к схва­ченным.

— Ведите их.

Стража двинулась к лицедеям и повела их к страш­ной двери в задней стене.

...Врата пылали, и теперь их можно было бы легко выбить самым простым ударом бревна, но пол туннеля был густо и толсто, дюйма на четыре, засыпан угольями. А дерущиеся на стенах всё ещё не могли сломать хоро­шо вооружённого врага, закованного в латы, и пробиться к вратам с внутренней стороны.

Уголья пылали, пламенея синими огнями.

...Такие же уголья пылали и в пыточной. Жаровня с ними стояла прямо перед лицами у бродяг. По сводам скакали тени. Красный кирпич казался кровавым. Чёр­ной полосой перечёркивало зарево бревно дыбы с тём­ными ременными петлями. Маски, висевшие на стенах, казались от скачков огня живыми. И, как ожившая ма­ска, стоял перед бродягами палач. Он откинул капюшон и остался в личине из багряного шёлка.

На стенах, словно залитых кровью, висели кроме масок вор онки, щипцы, тиски для ломанья рёбер. Стоя­ли возле стен ненавистные, непонятной формы и предна­значения станки.

Братчик с недоразумением обводил всё это глазами. Тут работали тоже человеческая фантазия и умение, ра­ботал человеческий мозг — и от всего этого можно было быстро и навсегда избавиться веры в человека и в его бу­дущее, в его предназначение и в то, что из этого животно­го когда-нибудь что-нибудь получится.

Он не подумал о том, что само существование тако­го свидетельствует о том, что есть, пускай себе и редко, другие люди, ради которых это всё существовало. Тут невозможно было думать об этом. Тут была преисподняя, тем более противная, что создали её люди, а не дьяволы.

Железные, с иглами, шлемы... Испанские сапоги... Прочее, неизвестное.

...Современный человек, незнакомый с застенкам гестапо, асфалии и других подобных учреждений, cpавнил бы всё это с кабинетом зубного врача и тем противным чувством, той дрожью, которую вызывала вся эта утварь в детстве... Но эти, по разным причинам, не знали кабинета дантиста и поэтому сравнивали всё это с тем, чем оно и было, с пыточной.

Нельзя было поверить, что такое может быть между людьми.

...Братчик закрыл глаза и с силой ущипнул себя.

— Ты что, мазохист? — спросил палач.

Этот голос вернул Юрася в сознание.

— Нет, — произнёс он. — Я просто усмерчиваю плоть... И заодно — веру.

Всё было на месте. Это была правда. И волосом не стоило жертвовать ради всего этого быдла, на всей этой паршивой земле. Пускай бы себе подохли.

— Э... это зачем? — спросил в тоске Автух Конавка.

— Нельзя ведь убить подобие Божье, — рассудительно объяснял палач. — Надобно, чтобы оно раньше перестало быть Божьим.

«Подобие Божье, — думал Братчик. — Подобие самого сатаны, вот что... Грязное быдло... Не Содом и Гоморру — все города, всех вас, всю землю надо было выжечь огнём и пересеять новыми семенами».

Он поднял голову и осмотрел всех. Два-три достойных лица, да и на тех ужас.

— Горело бы оно... эно... Не хочу, — вымолвил Акила.

— Начинай, палач, — скомандовал Лотр. — Ну! Или на дыбу, или в апостолы.

В кровавом свете лица их были, как пасти самих дьяволов. И внезапно из зарева отдался звучный голос.

— И слушать я вас не хочу, — заявил Юрась. — Голоса у вас дьявольские.

Жаба уже вернул себе спокойствие.

— Брешешь, раб. У начальных людей дьявольского го­лоса быть не может. Даже когда Ирод говорил в синедрионе — и то народ восклицал: «Се глас Бога, а не человека».

Левона Конавку подвели к дыбе и заломили руки назад. Дыба заскрипела и начала приближаться к рыба­ку... «Как стрела подъёмного крана», — сказали бы вы... «Как дыба», — сказали бы они.

Левон бегал глазами, в которых всё ещё виден был, наверное, забытый, забиячливый азарт. Забытый пото­му, что рот искривился.

— Да что там, хлопцы, — сказал Конавка. — Я что... Пожалуй, и согласен.

— И я.

— И я.

— Это... и я.

— А почему бы и не я?

— Достоинство мне не позволяет на хамской той дыбе... И я...

Голоса звучали и звучали. И вместе с ними поселя­лось в сердце презрение.

— Вот и хорошо, дети мои, — обрадовался домини­канец. — Благословляю вас.

— Я не согласен, — возразил вдруг Братчик.

Он презирал сейчас это быдло аж до последнего. Скотина, паршивые свиньи, животные, червяки.

— Знаю я: не ешь вишни с попами — камешками забросают. Знаю, как связываться с псами Господа Бога. Я, когда пройдёт во мне надобность, исчезать не соби­раюсь. Бродяга я, вот и всё.

— Сожалею, — произнёс Босяцкий. — Палач, воз­действуй на него милосердным убеждением.

Драться не имело смысла. Как на эшафоте. Потом будут говорить, что робел, что кусался, как крыса.

Палач и трое подручных схватили Братчика, сорвали с него одежду (корд отняли раньше) и привязали к кобыле.